Он медленно спустился по лестнице. Увидев на кухне Тома у кастрюли, в которой кипятилось тряпье, он разразился слезами.
– А вот и наш добрый молодец! – Том сгреб его в охапку. – Ну, будет тебе! Все с тетей Юной обойдется, сынок! Ребеночек у нее будет! От теть всегда шуму много, когда они ребеночка рожают. Им так легче, чтоб он на белый свет вышел. Вот увидишь.
Но Фрэнк плакал не из-за тети Юны, ее вида и криков. В ужас его привело ночное пугало, которое он увидел наверху. А там в это время Юна тужилась все сильнее, помогая ребеночку выйти на белый свет, и ее стон перешел в крики. Фрэнку слышно было, как бабка подбадривает ее, чтобы та громче кричала.
Фрэнк вышел на улицу и оседлал велосипед. Он гонял по двору, под открытым окном, из которого голосила его тетушка. Проехался до пруда и обратно.
– Никогда больше этого гада к себе не подпущу – так и скажи ему, – услышал он, как вопит тетя.
В окне появилось лицо Энни-Тряпичницы, она сверкнула на него глазом и захлопнула окно.
Затем все стихло.
Некоторое время спустя, когда уже спускались сумерки, дверь отворилась, и Энни-Тряпичница позвала Фрэнка.
– Поди-ка сюда, солнышко, иди глянь.
Фрэнк осторожно вошел. На плите все еще мирно кипятилось тряпье. Повитуха пошла наверх перед ним и открыла дверь в спальню. Юна сидела в постели и держала спеленатого ребенка. Том сидел на кровати рядом и держал другого.
– Двоюродные твои, – с гордостью сказала Энни-Тряпичница. – Две хорошенькие девчушки. Запомни, за ними глядеть надо и всегда во всем помогать.
Фрэнк, раскрыв рот, смотрел на розовые макушки, видневшиеся из-под пеленок. Том глупо улыбался. На глаза у него навернулись слезы. Слабо улыбалась и измученная Юна.
– А теперь, – обратилась Энни к Фрэнку, – помоги-ка мне кой-чего сделать.
Она заворачивала что-то в газету. Как будто отрезанный кусок печени размером с небольшой мяч. Газета намокла, и Энни пришлось взять еще несколько листов – получилось что-то вроде свертка от мясника.
– Пошли, солнце мое, – сказала она, держа перед собой сверток. – Иди за мной.
Они вышли во двор. Фрэнк побаивался, но старался не отстать от этой карлицы.
– А где тут лопата? Молодец! То, что надо.
Она привела его к дальнему краю огорода, где Том выращивал лук, ревень и красную смородину.
– Надо нам все пчелкам рассказать. Обязательно. Расскажем? Расскажем про твоих двоюродных сестренок?
– Расскажем, – согласился Фрэнк.
Повитуха нашла местечко под кустами смородины и положила туда сверток. Потом выкопала в земле ямку, поместила туда послед и обернулась к Фрэнку, уставившись на него зрячим глазом.
– Слушайте, птички, пчелки-невелички, слушай всяк кусточек и слушай ветерочек. Ну-ка, солнышко, повторяй за мной!
Энни-Тряпичница помогла ему проговорить присказку.
– Ну вот, дело сделано.
Она засыпала сверток землей и с хрустом распрямила спину.
Они подходили к дому, когда во двор въехала на коне всадница.
– А это кто будет? – спросила Энни у Фрэнка.
– Мам! – закричал Фрэнк. – Двойняшки!
– Да не может быть! – сказала Кэсси, соскакивая с серого приземистого коня. Она похлопала его по бокам, и тот послушно потрусил в конюшню.
– Еще как может! – заверила ее Энни-Тряпичница. – А ты сымай сапоги и руки хорошенько вымой, а потом уж к ней иди.
Выполнив указания Энни, Кэсси поднялась к сестре, а Том спустился. Он собирался расплатиться с повитухой. Она работала от себя – не хотела связываться с официальной медициной, но все вокруг говорили, что в своем деле ей нет равных.
И все же она отказывалась взять у него хоть пенни, пока все не закончит – мол, еще уборки полно.
– А для чего нужны были эти тряпки? – спросил Том, показывая на булькающую кастрюлю.
– А, да это так. Чтобы таких, как ты, делом занять – чтоб под ногами у меня не путались. Но я их все равно заберу, ладно? И от чайку бы теперь не отказалась.
Том провел рукой по подбородку и вспомнил про игру в куклы.
В это время Фрэнк бежал по полю. Что ему было до птичек, пчелок, всяких там кусточков и ветерочков – он хотел поделиться новостью с Человеком за Стеклом.
12
Пока на ферме царила вся эта суматоха, Олив делилась с Мартой своими страхами – она боялась, что ее собственный домашний очаг может скоро дать трещину. Дело было в Уильяме. Он во всех смыслах был хорошим мужем и отцом – не жалел сил на свою зеленную лавку, в детях души не чаял, пил в меру, не играл и не шатался где попало. Но что-то такое было у него на уме.
– В облаках витает, – жаловалась Олив. – Он все время будто не со мной. А заговоришь с ним – вздрогнет, будто у него за спиной шарик воздушный лопнул. И смотрит на меня долго, ровно не узнает. Точно, душа у него не на месте.
– Может, из-за работы? Вдруг с деньгами неладно, а тебе говорить не хочет?
– Да я же всю бухгалтерию веду! У меня каждый пенни на счету, мам. Все у нас нормально.
– А прямо не спрашивала?
– Он у нас такой же говорун, как отец. Ты же знаешь, как мужики разговаривают.
Марта отхлебнула портера, с шумом втянув в себя черный пенистый напиток, и задумалась над словами дочери. Когда замолчал Артур, она гадала – не ее ли в том вина. Может, запилила мужика, душу из него вынула острым своим языком? Но Марта не была сварливой бабой. Видала она баб, которые мужей затюкивали. В барахло превращали. Мужика затюкать – проще простого. Выбрать время и начать долбить без продыху, и скулить, и влезать в душу, брюзжать и ворчать, изводить и кричать до тех пор, пока человеку не останется одно из двух: уйти или остаться – раздавленным. Тот, кто остается, – или уже не мужик, а тюфяк и размазня, или комок тлеющей ярости, стиснувший зубы, только посмотрит косо, а рта раскрывать и ввязываться в схватку больше не будет.
Неужели и она Артура так доконала? Да нет, его свое тяготило. Он ее не винил. Если верить Артуру, он погрузился в молчание, чтобы унять весь этот многоголосый шум. И говоря о голосах, он имел в виду не только крики домочадцев, которых можно было потрогать руками. «Хватит с ними болтать – тогда и они с тобой не будут», – сказал он однажды.
Но Марта подозревала, что Олив как раз из тех, что способны сломать мужика бесконечными приставаниями. Олив всегда была не прочь поплакать и повыспрашивать о том о сем – скоро начинало казаться, что это дождик тихо стучит по крыше бомбоубежища. Марта думала – не окажется ли Уильям из тех, что уходят? Надеялась, что нет, но боялась.
– Что ни говори, а выходила я совсем за другого человека, – хмуро подытожила Олив.
– Может, это из-за войны, – предположила Марта. – Может, чего случилось тогда, а теперь ему покоя не дает.
– Морковку-то, видать, мыши грызли, – буркнула покупательница в лавке Уильяма, когда он вываливал морковь на стальную чашку весов.
– Ну, погрызли чуть-чуть. Может, тогда брюквы возьмете?
– С чего это я брюкву брать буду?
– Ну, тогда репку?
– Если бы мне репа была нужна, я бы ее и попросила.
– Ладно, миссис Стивенсон, а пастернака не хотите – хороший, крупный уродился. Сядете верхом и поскачете себе домой.
Миссис Стивенсон пристально на него посмотрела.