Множество долгих ночей заставили меня понять, что учитель химии – не просто подлец. Он искренне любит молодость. Реклама обхаживает прелестные вещи. Никто не желает превращать жизнь в преисподнюю. В самом навязчивом рекламном ролике живет колибри, томимый жаждой и отсутствием любви. Ф. не хотел бы, чтобы я навеки возненавидел мужчин, бежавших за Эдит.
– Ы-ы. Ы-ы. Ы-ыу. О, о!
Они поймали ее в каменоломне или в заброшенном карьере, в каком-то очень неорганическом и жестком месте, что косвенно обслуживало интересы США. Эдит, прелестная тринадцатилетняя сирота-индеанка, жила с приемными родителями-индейцами, поскольку ее отец и мать погибли под лавиной. Одноклассники обижали ее, не считая христианкой. Она рассказывала мне, что даже в тринадцать лет у нее были причудливо длинные соски. Может, эта информация просочилась из школьной душевой. Может, это был подпольный слух, распаливший корень целого городка. Может, бизнес и религия продолжали функционировать, как обычно, но каждый отдельный человек был втайне одержим этим известием о сосках. Мечтой о сосках перепутана литургия. Группа бастующих у местной асбестовой фабрики не может полностью отдаться Труду. Дракам и слезоточивому газу местной полиции чего-то недостает, ибо все мысли – о необычном соске. Повседневность не может вынести этого фантастического вторжения. Соски Эдит – абсолютная жемчужина, раздражающая работоспособную монотонную протоплазму деревенского существования. Кто отследит тонкую механику Коллективной Воли, к которой причастны мы все? Мне кажется, деревня в некотором роде отрядила эту четверку в лес вслед за Эдит. «Поймайте Эдит! – скомандовала Коллективная Воля. – Вырвите ее волшебные соски из Нашего Рассудка!»
– Помоги мне, Дева Мария!
Они сбили ее с ног. Они содрали с нее платье с напечатанным компанией узором малиновых ягод. Стоял летний полдень. Ее жрали мошки. Мужчины перепили пива. Они смеялись и называли ее sauvagesse [57] , ха-ха! Они стащили с нее белье, стянули по длинным смуглым ногам, а отбросив не заметили, что оно похоже на большой розовый крендель. Их удивило, какое чистое у нее белье: у язычницы оно должно быть мятым и испачканным. Они не боялись полиции, почему-то они знали, что полиция их одобрит, один из их зятьев был полицейским, и яйца у него были, как у любого другого. Они отволокли ее в тень, поскольку каждый хотел какого-то уединения. Перевернули – посмотреть, исцарапали они ей при этом ягодицы или нет. Великолепные круглые полушария пожирала мошкара. Они перевернули ее обратно, и оттащили подальше в тень, поскольку теперь были готовы снять лифчик. Тень у края карьера была так темна и глубока, что им было едва видно – именно этого они и хотели. Эдит от страха описалась, и они услышали звук, он был громче их смеха и сопения. Ровный звук, он, казалось, не кончится никогда, ровный и сильный, громче их мыслей, громче сверчков, скрежетавших свою элегию на смерть полудня. Падение мочи на прошлогоднюю листву и сосновую хвою в восьми ушах превратилось в непрерывный грохот. Чистый звук неуязвимой природы, он кислотой вгрызался в их заговор. Звук столь величественный и простой, священный символ хрупкости, которую ничто не может разрушить. Они замерли, и каждый внезапно стал одинок, их эрекции скукожились, как закрытые аккордеоны, а кровь хлынула вверх, точно цветы из корней. Но мужчины отказались сотрудничать с чудом (как назвал это Ф.). Им была непереносима мысль, что Эдит – больше не Другая, что она, на самом деле, – Сестра. Закон Природы они слышали, но повиновались Закону Коллектива. Они бросились на дитя – со своими указательными пальцами, черенками трубок, шариковыми ручками и ветками. Хотел бы я знать, Ф., что это за чудо такое. Кровь потекла у нее по ногам.
Мужчины грубо насмехались. Эдит кричала.
– Помоги мне, Святая Катри!
Ф. убеждал меня не делать выводов из этого всего. Я не могу с этим жить. У меня все отняли. Мне только что привиделось: тринадцатилетняя Эдит мучается под бессильным напором этих четверых. Когда самый молодой опустился на колени посмотреть, как продвигается его острая ветка, Эдит сжала его голову и притянула себе на грудь, и он лежал там, рыдая, как тот человек на пляже Олд-Орчард. Ф., слишком поздно для двойного сеанса. У меня опять сдавило живот. Хочу начать поститься.
20.
Я теперь так ясно это вижу! В ночь смерти Эдит, в ту долгую ночь беседы с Ф., он оставил на тарелке целый бок цыпленка и едва притронулся к соусу барбекю. Теперь я понимаю, что он сделал это намеренно. Я помню высказывание о Конфуции [58] , которое он любил: «Деля трапезу со скорбящим, Мастер никогда не ел свою долю». Пощады! пощады! как посмели мы есть?
21.
Среди диковинных предметов, унаследованных мною от Ф., есть коробка с фейерверками компании «Фейерверки братьев Рич» [59] , Сиу-Фоллз, Южная Дакота. Внутри 64 бенгальских огня, восемь двенадцати– и восьмизарядных римских свечей, большие шутихи, красно-зеленые «огненные пирамиды», «фонтаны Везувия», «золотой брильянт», «серебряный каскад», восточные и лучистые «фонтаны», 6 гигантских парадных бенгальских огней, «серебряные колеса», сигнальные ракеты, кометы, ручные «фонтаны», «змеи», факелы, красно-бело-синие «пирамиды». Я плакал, извлекая все это, плакал об американском детстве, которого был лишен, о невидимых родителях из Новой Англии, о длинной зеленой лужайке и железном олене, об университетском романе с Зельдой.
22.
Я напуган и одинок. Поджег одну «змею». Из маленького конуса на угол желтого стола, свиваясь кольцами, выползала лента серого пепла, пока конус не пожрал сам себя – оболочка омерзительной крошечной кучкой, черно-серой, как шарик птичьего дерьма, покрытый глазурью. Остовы! Остовы! Желаю проглотить динамит.
23.
Милый Боженька, Сейчас Три Часа Ночи. Становится Прозрачным Бесполезное Туманное Семя. Злится Ли На Меня Церковь? Пожалуйста, Дай Мне Работать. Я Зажег Пять Восьмизарядных Римских Свечей, И Из Четырех Выстрелило Меньше Восьми Зарядов. Шутихи Подыхают. Сожжен Недавно Покрашенный Потолок. Голод В Корее Разрывает Мне Сердце. Грешно Ли Говорить Об Этом? В Звериных Шкурах Накапливается Боль. Я Торжественно Заявляю, Что Мне Больше Неинтересно Знать, Сколько Раз Еблись И Были Счастливы Эдит и Ф. Неужели Ты Так Жесток, Что Заставишь Меня Начать Пост С Набитым Брюхом?
24.
Ужасно сжег себе руки красно-зеленой «огненной пирамидой». Тлеющая кожура сигнальной ракеты подожгла стопку заметок об индейцах. Резкий аромат черного пороха прочистил мне ноздри. Хорошо, что в холодильнике нашлось масло, потому что в ванную я заходить отказываюсь. Мне никогда не нравились мои волосы, но я не в восторге и от волдырей, подаренных «серебряным каскадом». Зола летает и липнет повсюду, будто взорванные летучие мыши, на растерзанных крыльях которых я различаю отчетливые серо-голубые узоры – полосатый и с хвостом кометы. Я держал в руках такое количество обугленного картона, что везде оставляю отпечатки пальцев. Я смотрю на бардак в кухне и понимаю, что моя жизнь сбывается. Мой красный и мокрый дрожащий большой палец заботит меня больше, чем вся ваша вонючая сиротская вселенная. Я приветствую свое уродство. Мочусь на линолеум и рад, что ничего не происходит. Каждый урод за себя!
25.
Кожа треснула на пальце, мама, мама, очень больно. Моя ненависть к боли поразительно необычайна, она гораздо важнее вашей ненависти к боли, но и тело мое гораздо центральнее, я – болевая Москва, а вы – просто захолустная метеостанция.