Ее слова вдруг напомнили мне эпизод из сценария Тэллиса — что-то о детях послевоенной Европы, продававших себя за плитку шоколада. Не была ли его внучка одной из таких девочек? "Ich давать тебе Schokolade, du давать мне Liebe [23] . Поняла?" Они понимали прекрасно. Плитка до и две после.
— А что случилось с его женой? И с родителями внучки? — спросил я.
— Они оставили нас, — ответила м-с Коултон. — Кажется, они были евреи или что-то в этом роде.
— Заметьте, — внезапно вмешался гном, — я не против евреев. Но все же… — Он помолчал. — Может, Гитлер был не такой уж болван.
Я понял, что на сей раз он вынес вердикт всяческим возмутителям спокойствия.
Из кухни снова послышался взрыв детского веселья. Шестнадцатилетняя леди Гамильтон смеялась так, словно ей было лет одиннадцать. А между тем насколько точно выверен и технически совершенен был взгляд, которым она встретила Боба! Сильнее всего в Рози настораживало, конечно, то, что она была, невинной и одновременно искушенной, расчетливой искательницей приключений и вместе с тем школьницей с косичками.
— Он женился вторично, — продолжала пожилая леди, не обращая внимания ни на хихиканье, ни на антисемитизм. — На актрисе. Он мне говорил, как ее звали, да я позабыла. Но это продолжалось недолго. Она сбежала с каким-то типом. И правильно, я считаю, раз у него осталась жена в Германии. Не нравится мне, когда разводятся да выходят за чужих мужей.
Наступило молчание; я мысленно пытался представить биографию мистера Тэллиса, которого в жизни не видел. Молодой человек из Новой Англии [24] . Из хорошей семьи, образован неплохо, но без педантичности. Одарен, но не настолько, чтобы променять досужую жизнь на тяготы профессионального писательства. Из Гарварда отправился в Европу, вел приятную жизнь, везде знакомился с самыми интересными людьми. А потом в Мюнхене — я в этом убежден — он влюбился. Мысленно я представил себе девушку в немецком эквиваленте одежд статуи Свободы — дочь какого-нибудь преуспевающего художника либо покровителя искусств. Одно из тех почти бесплотных созданий, которые были зыбким продуктом вильгельмовского благосостояния и культуры [25] ; существо, одновременно неуверенное и впечатлительное, очаровательно непредсказуемое и убийственно идеалистическое, tief[26] и немецкое. Тэллис влюбился, женился, несмотря на холодность жены произвел ребенка и едва не задохнулся в гнетущей душевности домашней атмосферы. Какими свежими и здоровыми в сравнении с этим показались ему воздух Парижа и окружение молодой бродвейской актрисы, которую он встретил, приехав туда отдохнуть.
La belle Americaine,
Qui rend les hommes fous,
Dans deux ou trois semaines
Partira pour Corfou [27] .
Но эта не уехала на Корфу, а если и уехала, то в обществе Тэллиса. И она не была ни холодной, ни зыбкой, ни неуверенной, ни впечатлительной, ни глубокой, ни душевной; снобизма от искусства в ней тоже не было. К несчастью, она была до некоторой степени сукой. И с годами степень эта все росла. К тому времени, как Тэллис с нею развелся, она превратилась в суку окончательно.
Оглянувшись назад с выгодной позиции 1947 года, придуманный мною Тэллис мог весьма отчетливо увидеть все, что он наделал: ради физического удовольствия, сопровождавшегося возбуждением и исполнением эротических мечтаний, обрек жену и дочь на смерть от руки маньяков, а внучку — на ласки первого попавшегося солдата или спекулянта с полными карманами леденцов либо способного прилично накормить.
Романтические фантазии! Я повернулся к м-с Коултон.
— Жаль, что я его не знал, — проговорил я.
— Он вам понравился бы, — убежденно ответила она. — Мистер Тэллис нам всем нравился. Я хочу вам кое-что сказать, продолжала она. — Всякий раз, когда я езжу в Ланкастер, в дамский бридж-клуб, я захожу на кладбище навестить его.
— И я уверен, что это ему противно, — добавил гном.
— Но, Элмер! — протестующе воскликнули его жена.
— Да я же слышал, как мистер Тэллис сам говорил об этом, — не сдавался мистер Коултон. — И не раз. «Если я умру здесь, — говорил он, — то пусть меня схоронят в пустыне».
— То же самое он написал в сценарии, который прислал на студию, — подтвердил я.
— Правда? — В голосе м-с Коултон послышалось явное недоверие.
— Да, он даже описал могилу, в какой хотел бы лежать. Одинокую могилу под юккой.
— Я мог бы ему объяснить, что это незаконно, — вставил гном. — С тех пор как владельцы похоронных контор протащили в Сакраменто [28] свое предложение. Я знаю случай, когда человека пришлось выкопать через двадцать лет после того, как его похоронили за теми холмами. — Он махнул рукой в сторону ижевских ящеровидных крыс. — Чтобы все уладить, племяннику пришлось выложить триста долларов.
При этом воспоминании гном хихикнул.
— А вот я не хочу, чтобы меня хоронили в пустыне, — категорично заявила его жена.
— Почему?
— Слишком одиноко, — ответила она. — Просто ужасно.
Пока я раздумывал, о чем говорить дальше, по лестнице с пеленкой в руке спустилась бледная юная мать. На секунду остановившись, она заглянула в кухню.
— Послушай-ка, Рози, — проговорила она низким сердитым голосом, — теперь тебе неплохо бы для разнообразия поработать.
С этими словами она отвернулась и направилась в прихожую, где через открытую дверь виднелись все удобства ванной комнаты.
— Опять у него понос, — проходя мимо бабки, с горечью констатировала она.
Раскрасневшаяся, с горящими глазами, будущая леди Гамильтон вышла из кухни. За нею в дверном проеме показался будущий Гамильтон, который изо всех сил пытался представить себе, как он станет лордом Нельсоном.
— Бабуля, мистер Бриггз считает, что сможет устроить мне кинопробу, — сообщила девушка.
Вот идиот! Я встал.
— Нам пора, Боб, — сказал я, понимая, что уже слишком поздно.
Через приоткрытую дверь из ванной доносилось хлюпанье стираемых в тазу пеленок.
— Слушай, — шепнул я Бобу, когда мы проходили мимо.
— Что слушать? — удивился он.
Я пожал плечами. У них есть уши, а не слышат.
Таким образом, в тот раз мы ближе всего подобрались к Тэллису во плоти. В том, что написано ниже, читатель найдет отражение его мыслей. Я публикую текст «Обезьяны и сущности» таким, каким он ко мне попал, без каких бы то ни было переделок и комментариев.
II Сценарий
Титры; в конце — под аккомпанемент труб и хора ликующих ангелов имя ПРОДЮСЕРА.
Музыка меняется; и если бы Дебюсси [29] был жив, он сделал бы ее невероятно утонченной, аристократичной, начисто лишив вагнеровской похотливости [30] и развязности, равно как штраусовской вульгарности [31] . Дело в том, что на экране — предрассветный час, причем снятый не на «Техниколоре», а на кое-чем получше. Кажется, ночь замешкалась во мраке почти гладкого моря, однако по краям неба прозрачно-бледная зелень — чем ближе к зениту, тем голубее. На востоке еще видна утренняя звезда.
Рассказчик
Невыразимая красота, непостижимый покой…
Но, увы, на нашем экране
Этот символ символов,
Наверное, будет похож
На иллюстрацию миссис Имярек
К стихотворению Эллы
Уилер Уилкокс [32] .
Из всего высокого, что есть в природе,
Искусство слишком часто производит
Только смешное.
Но нужно идти на риск,
Потому что вам, сидящим в зале,
Как угодно, любою ценой,
Ценою стишков Уилкокс или еще похуже,
Как-то нужно напомнить,
Вас нужно заставить вспомнить,
Вас нужно умолить, чтобы вы захотели
Понять, что есть что.
По мере того как Рассказчик говорит, символ символов вечности постепенно исчезает, и на экране появляется переполненный зал роскошного кинотеатра.