Кенти уже не дышал, но его глаза они продолжали смотреть через решетку на проклятых мучителей…
Тогда и её этим… по голове – тррах! Думали, что будет, как в прошлый раз. Тогда она после удара упала на решетку и лежала трупом минут пять. Но сейчас – другое. Сердце у Раты не такое, что его дважды можно застать врасплох. Её ударили по голове – но она жива! Хвост штопором – но жива!
«Жива…», – констатировал Угрюмый. – «Жива», – с раздражением выдал Фраер. – «Жива!» – всхлипнула Малявка, размазывая тушь по лицу. – «Для дальнейшего эксперимента пока не годится», – сказал Угрюмый, снял перчатки и тщательно протер руки формалином.
Рату отправили в карантин – в зеленый ящик.
Жива! Это – счастье…
2
Семнадцать сорок пять. Пора домой. Всегда в эти минуты я веду с самим собой нечеловеческую борьбу – как мне хочется переступить порог этого унылого заведения и не возвращаться никогда! Хочется, да Бог хотения не дал…
Вчера Милев вернулся из командировки. Опять эти телячьи восторги на публику – ах, Милан! ох, Венеция!
Фу ты – ну ты, лапти гнуты…
Надоело, однако. И тут же – всенародный плач по поводу «валютных недомоганий». Противно, просто противно всё это слушать. Два контейнера приволок всякого барахла – и мало!
Что? Я, кажется, завидую? Нет, ну что вы! Я просто не люблю жлобство. Просто не люблю. И всё! А вообще-то – пора домой.
Но что делать дома? Опять скука…
3
Сначала Угрюмый стоял у окна, но тут вдруг резко повернулся и шагнул к нашей клетке. Может быть, он чувствует мой взгляд? Всё, подумал я, всё…
И тут опять на меня напал страх, противный, липкий страх. Он уже не вползал в моё мертвеющее нутро, он выскакивал откуда-то из печенок, он жил во мне, он был там, внутри меня, всегда.
Итак, Угрюмый подошел к нашей клетке и страх заполнил меня всего плотным приливом стынущей крови – от самых кончиков ушей до последних чешуек моего длинного хвоста. На меня напал паралич, и я не сразу заметил, что на этот раз Угрюмый без корцанга. Он сунул руку в отверстие, то самое, куда пихают корм. Мои зубы острее ножовки. С каким бы наслаждением я бы…
Но нет, я этого не сделал! Вместо этого я лизнул. Лизнул эту белую холёную руку.
«Смотри! – крикнул он Малявке. – Лижет. Лижет, как собака». И на это раз меня пощадили…
Когда взяли первых троих, я, закрыв глаза, жмурился до слез, ожидая конца света. Этот бесконечный «сеанс адаптации» никогда не кончится! Какое миленькое название дали этой кошмарной системе пыток!
Клеть, вся покрытая моросью, стояла на столе. Стол был покрыт железом. Железо было покрыто цинком. Это я чуял носом.
Однако закрытые глаза мало помогали в этой неравной борьбе с животным страхом. Интересно, есть специфический человеческий страх или все боятся одинаково?
И вот я буквально разлепил свои глаза лапами и стал смотреть. Меня тошнило, моя голова шла кругом, но я заставлял себя смотреть – я отчаянно смотрел туда, на полигон пыток.
Когда их загнали в эту треклятую клеть, они шарами покатились от стенки к стенке, потом завертелись все вместе – волчком.
«Прибавь напряжение», – скомандовал Угрюмый и клубок из крыс стал подпрыгивать всё выше и выше…
Рата первая догадалась взобраться на тумбочку в самом центре клетки. Подставка была на изоляторе. Скоро на тумбочке уже громоздилась целая пирамида из крыс.
Потом к ним бросили Пасюка.
Пасюк – это особый разговор. Пасюк – наш вожак. Так принято считать. Он умнее всех крыс – это тоже общепринятое мнение. Он достойнее всех крыс, целеустремленней и т. д.
Я тоже в это верил, как и все. И вполне искренне. Ему дважды делали инфаркт – и он выжил. Травили алкалоидами – не спился. И в наших условиях – это показатель.
Так вот, когда Пасюка бросили в экспериментальную клетку и дали высокое напряжение, на тумбочке совсем не было свободного места. Но три крысы прыгнули на решетку – и место на тумбочке появилось.
Крысы отчаянно вопили – давай же! Давай! И вот Пасюк оказался на спасительном изоляторе. Однако спокойно сидели они там недолго. Угрюмый взял в руки пульт – и я стал молить боженьку, чтобы из соседнего лесопарка в город забежал пьяный лось и повалил электрический столб, но лось так и не забежал, или его вовремя поймали и отвезли в ближайший вытрезвитель, а крысы горохом посыпались с тумбочки. Теперь там было больше ампер, чем на решетке. Потом тумбочку на минуту отключили – дали крысам небольшой отдых.
Эта пытка повторялась трижды. Раз, раз и раз! – нажимал Угрюмый белую кнопку.
Однако Пасюк в третий раз не стал прыгать на тумбочку – этот спасительный островок среди высоковольтного безумия.
И больше он не метался по клетке. Он просто отошел в сторону на прямых, как палки, лапах, потом лег на решетку у самой стенки и больше не шевелился. Угрюмый ткнул его палкой, но он не шевелился.
Я видел его глаза – они были красными, как смородина. Белесая шерсть на спине стала голубой.
«Он сошел с ума!» – зарыдала Малявка.
«Досадно, – сказал Фраер, – ещё одного вистара придется списать. Многовато на этой неделе».
Больше всех суетилась Замша. «Такого самца запороли! – кричала она. – Живодёры, а не патологоанатомы!»
Но это не был острый приступ замшелого гуманизма, просто у неё на Пасюка были виды. На него, нашего бессменного лидера, в ту пору была повальная мода. Его восхваляли все подряд, может, это его и немного подпортило. Он стал меньше советоваться с нами.
Мы попали в лабораторию из вивария, как я уже говорил, и все дружно стали кричать – как это здорово. Но очень скоро оказалось, что и не здорово (ударение на первый слог) и не здорово (а теперь – на второй).
Пасюк сбрендил – эта новость быстро разнеслась среди крыс. А у троих – ишемия, но живые. Слава богу, пока живые.
Пока – без энтузиазма подумал я. И был прав – в покое их не оставили.
Виварий был холодный и сырой. Корм тамошний точнее называть тухлятиной. Соска для питья вечно забита мусором. А здесь, в лабораторных клетках, был полный комфорт. Может быть, потому, что за крысами ухаживала сама Малявка.
Что творилось в клетках вивария – ужас! Лаборантка там такая была, страшно сказать – самая безобидная её шуточка – стряхивать пепел сигареты на головы крысам. Или насыплет соли в поилку и смотрит, как эта соль у крыс на ушах выступает. Вот такая вот шутница…
Но и здесь, в это цивилизованной лаборатории, мне кое-что очень не нравится. Первое – это сырость, которую разводит Малявка. Ненавижу, когда женщины плачут – она же куксится после каждого эксперимента. Она после этого курит в открытую форточку и противно сопливится…
Прав Угрюмый – дуррра!
Пасюк сбрендил – что дальше? Спишут? Или уже списали?
Но списанных крыс убивают и бросают в мусорное ведро. А Пасюк сидит и сидит в своём углу третий день. И никто его не трогает. Еду не берет, Рату не узнает. Может, прикинулся?
Рата сильная – это так, и с этим никто уже давно не спорит. Как не спорили когда-то с тем, что Пасюк – самый умный.
Да, с таким сердцем можно жить, а не только выживать. Даже Пасюк её побаивался, мне так кажется.
Теперь мне кажется, что Пасюк был прав больше, чем мы думали. Был прав, когда говорил: «Не к добру, когда манна небесная с неба сыплется». (Конечно, не к добру, нас здесь, в этой прекрасной лаборатории, просто готовили к эксперименту – вот и всё, а в чистом эксперименте нужны сытые и довольные крысы, а не полудохлые заморыши.)
Вот тут-то мы решили держаться вместе. Мы – это Пасюк, Рата и я.