Сильный пучок света выхватил из ночи крышу гусариковского дома, скользнул по кронам кленов, яблонь, отразился в окнах и остановился на завалинке.
Пара лохматых дворняг стояла, насторожившись, на задних лапах, передние – на завалинке, носы – в окно.
– Эге! Что-то новенькое затеяли шалавы, – воскликнул я, и тут же выключил фонарик.
Несколько мгновений я ничего не видел в кромешной тьме, лишь обостренный слух уловил какую-то тревожную торопливую возню да беспокойное повизгиванье хавроньи.
Эта ночь шла тихо и достойно, как и положено ей, настоенной на уверенной материнской силе, августовской ночи.
Где-то далеко за полночь выпала обильная роса, сгустившаяся, пронзительно резкая, готовая при первом же похолодании превратиться в пушистый ломкий иней.
Небо вызвездило так, что звезды терлись друг о дружку, и, может быть, от этого шелестящего трения их осколки так часто и щедро осыпались на землю.
Высоко в небе проплыли разноцветные огни, и лишь спустя некоторое время до слуха долетел устойчивый гул скрывшегося вдали реактивного самолета.
В теплом воздушном озерце было уютно. От длинного меха старой овчины веяло домашним духом кисло-сладкого хлеба.
Первых петухов я не слышал – убаюканный уютом я незаметно для себя задремал. Сколько проспал, я не знаю, но спал крепко, сладко, без сновидений. Проснулся я внезапно, вскочил на ноги я спросонья не сразу вспомнил, где нахожусь и что меня разбудило. В ушах словно застрял пронзительный верещащий визг. Второпях я шагнул в сторону, угодил в яму и неожиданно скатился на самое дно, заросшее колючками и подсохшими репейниками. И тут же посыпались с противным шорохом семена за шиворот, клейкая паутина облепила лицо, запуталась в волосах, и, когда я выбрался из ямы, мне уже было не до красот земли и неба.
Я долго отплевывался, отдирал клейкие нити паутины с лица, выбирал из шевелюры репьи, вытряхивал из-за пазухи семена.
Наконец, кое-как почистившись, я поднял с земли волглый от росы полушубок и, зябко поеживаясь, потопал домой – досыпать на сеновале.
У дверей сеновала меня встретил Пират, потерся о штанину, и, повизгивая, направился к конуре.
Я полез было на сеновал, но Пират подбежал ко мне, схватил зубами штанину и потянул вниз.
– Ну что еще нужно тебе, непутевый? – раздраженно спросил я его.
Пират молча, но настойчиво добивался своего. И мне волей-неволей пришлось подчиниться ему.
Я обошел конуру и раз, и два, заглянул внутрь, но там ничего интересного не увидел.
– Что ж ты хочешь? Оставь меня-то хоть в покое! Пират тихонько взвизгнул, положил голову на ошейник.
– Эк, дурной, неужто просишься на привязь? Гулял бы ты лучше на воле со своими шалавами до утра!
И с этим я повернул назад. Но не тут-то было. Все повторилось сначала.
– Ну, раз так, то сиди на цепи!
Пират охотно подставил голову, я пристегнул ошейник и, почти засыпая на ходу, забрался на сеновал.
Глава шестая
Проснулся я от истошных криков.
Еще не продрав глаз, я скатился с сеновала во двор, неловко подвернул ногу и, прихрамывая, заспешил к калитке. А за нею собралась целая толпа народу. Хозяйка, как наседка, растрепанная, раскрасневшаяся от гнева, раскрыли» руки, что-то кричала, не впуская Гусарикова к себе во двор. Тот, с ружьем в руках, бледный, беззвучно раскрывал рот, на гу бах пузырилась пена. В бешенстве он потрясал ружьем, притопывал ногами. Больше всего меня поразили не ружье, не крики, не пена на губах, а ноги. Ни летом, ни зимой никто в поселке не видел Гусарикова без сапог. Как говорили досужие кумушки, он, видать, так в них и родился, да и спал, вероятно, всегда в них. Но слухи слухами, а без сапог Гусарикова вот уже несколько десятков лет видеть никому не удавалось. Да и сапоги у него были особенные.
Таких мне ни на ком встречать не приводилось. Одним словом, на них было любо-дорого взглянуть – тяжелые, осоюзенные, на толстой подошве, подбитой тяжелыми копаными подковками, – таким износу нет. Правда, мне трудно было представить, где же он их мог купить, – такого товару ни в одном магазине, даже в столичном, не найти. Слухам я не очень верю, но тут, впервые взглянув на его ноги, я навсегда поверил – слухи не врут.
Как писал мой знакомый; от народной молвы не укрыться, беспощадна людская молва… А молва-то о гусариковских сапогах была ужасная.
Не желая попасть под мобилизацию, он топором аккуратно оттяпал себе пальцы на обеих ногах. В суматохе вначале никто этому не придал значения, а потом никому не стало дела до нового инвалида. Когда отгремели бои, Гусариков, как «хозяйственный» мужичок, ходил по полям сражений и подбирал сапоги. Поговаривали, что он не брезговал ничем; снимал и с убиенных… Одно время он подторговывал обувью, но после того, как у него изъяли изрядный запас, он затаился, а потом смекнул, что такой товар пригодится самому…
И вот стоял он на обрубках. Стоял и бесновался. Видать, что-то из ряда вон выходящее заставило его выскочить «из имения» босиком.
– Ишь ты, – кричала хозяйка, – и сапог не надел, вывалился, культяпый, ни свет ни заря. Да разуй уж и глаза, шалавый! Пиратка мой как сидел на привязи так и сидит. Сама я с вечера на чепь посадила…
Гусариков глухо стонал, размазывая грязным кулаком по щекам то ли пену, то ли слезы.
Я обернулся во двор. Пират спокойно и с достоинством поглядывал на суматошный люд.
– У-ух, – погрозил я ему кулаком, – ~ Что же ты еще натворил? Но пес равнодушно отвернулся.
А Гусариков никак не мог успокоиться, переминался с ноги на ногу, мычал что-то нечленораздельное, пока, наконец, не обрел дара речи.
– Один кочеток остался. Разорили, пустили по миру. Кормилица моя ненаглядная, и какая разумница была, только что не разговаривала…
– Ишь, как распелся, что твой соловей. Свинью какими словами отпевает, А людей всех лишь черным словом, черным словом. Погляди на себя…
Старушка это сказала так пронзительно и повелительно, что Гусариков недоуменно оглянулся, поправил выбившуюся из брюк гимнастёрку и уставился на старушку.
– Да не на меня смотри, да не на руки свои гляди, а ниже, ниже! Гусариков бегал глазами, следуя указаниям старушки, глубже зарывая изуродованные ноги в мягкую пыль.
– Да не зарывай-то ног, не прячь их от людей, а подними, да повыше, сначала правую, ну-ну, не стесняйся…
Тот недоуменно приподнял от земли правую ногу.
– Вот-вот, люди добрые, видите эту правую, а теперича, давай-ка левую, левую ногу! Пусть народ полюбуется на дело рук твоих, аспид ты!
И Гусариков переступил на правую ногу, но левую не решился приподнять, а попытался незаметно спустить штаны пониже, чтоб штанинами прикрыть грязные обрубки.
– И не пытайся скрыть! Все знаем, все видим! А то ишь ты, на мою собачку замахнулся, пираткой ее оскорбляешь! Не собачка пират, а сам ты пират!..
– Я… я… пират? – растерялся Гусариков.
– А то кто же ешшо! Ишь, выскочил ни свет ни заря! Ишь, ружьишком размахался, воитель грушевый! Что ни ночь-полночь все садишь в белый свет, что в копеечку! Ишь ты, и фрицевские сапоги забыл натянуть! И как это ешшо тебя земля на себе держит, и как ешшо меж людьми-то тебя носит! Ишь, раззыркался своими бесстыдными, ишь запрятал в щелки зыркалки… Да не зыркай, наплевать мне на твой угрозный вид!
– Что тут происходит, тетя?
– А… – устало вздохнула она. – Все идет как надо. Не люди, так дворняги нашли на него управу. Иди, если интересуешься, да сим посмотри, что с его рекордсменкой сотворилось. А вам что? Концерт здесь, что ли! – набросилась она на толпу зевак.