Солнце почти сползло за зубчатую стену леса: кроткий медовый свет обволакивал мир, и мне очень хотелось жить. Просто жить, бездумно и беззаботно, просто дышать, просто быть.
Скрипнули доски крыльца; Баруф стоял со мной рядом и молча смотрел, как тускнеет золото дня, и даль заволакивается лиловой дымкой.
— Поговорим? — спросил он меня, наконец.
Я не ответил. Я просто побрёл за ним в дальний конец усадьбы. Сели на бревно, зачем-то брошенное за кустами, и прозрачная тишина вечера обняла нас.
— Как вам Квайр? — спросил, наконец, Баруф.
Очень некстати: так хорошо молчать под улетающим ввысь безоблачно-серым небом, в нежном покое уходящего дня. Я не ответил. Я ещё не хотел начинать.
— Теперь вы начали понимать, — не вопрос, а скорее утверждение, и я повернулся к нему, одолевая подступавшую ярость:
— У вас нет права меня торопить! Два месяца вы меня продержали в потёмках — теперь моя очередь, ясно!
— Нет, — сказал он спокойно. — Я вам времени не дам. Вы мне слишком нужны.
— А иначе что? «Или-или»?
— Вы это сами придумали, — ответил он. — Мне не нужна ваша смерть. Мне нужны вы.
Он сидел, тяжело опершись на колени, — уже не властный, непроницаемый Охотник, не дерзкий пришелец, готовый менять судьбы мира, а просто одинокий измученный человек, изнемогающий под тяжестью взваленной ноши. Наверное, только мне он мог показаться таким, и наверное потому я ему нужен. Только поэтому? Нет, сейчас я не мог его пожалеть, потому что он мне ещё нужнее. Чем нужней мы друг другу, тем отчаяннее надо драться сейчас за наше будущее, за то, чтобы мы не стали врагами.
— Вы зря боитесь меня, Тилам, — сказал он устало. — То, что я от вас хочу, вас не унизит.
— Вы слишком привыкли решать за других. Я не люблю, когда за меня решают.
— Да вы ведь сами все решили. Видели же Квайр?
— Да.
Да, я увидел Квайр, и это все меняет. До сих пор — в лесу — я не то чтобы представлял его другим — просто не представлял. Непривычная речь, дурацкая одежда, нелепые ружья — это все антураж, а за ним обычные люди. А оказалось, что все не так. Действительно, по-настоящему чуждый мир, настолько чужой, что только усилием воли я заставлю верить в его реальность. И в этом чужом, чуждом мне мире мне теперь предстоит жить и умереть.
«Чужой» — говорю я себе — и знаю: не настолько чужой, чтобы я не сумел в нём жить, и я скоро его пойму, но я совсем не хочу понимать, мне нуженмой мир, единственный, распроклятый, который я не понимал никогда, и ошибался, и жестоко платил за ошибки, но он был мой, и я теряю его, теряю сейчас, в эту самую минуту, а не тогда, когда убежал из него.
«Чужой», — говорю я себе — и знаю: он ненадолго будет чужим, у меня уже есть друзья и есть дело, да, хочу я того или нет, но оно есть, я решил — это бесповоротно, но это совсем не моё дело, не то единственное, которое я люблю. Хорош или плох этот мир, но физику Бэрсару в нём делать нечего.
Я вспомнил о том, что ещё не успел завершить, о главной, ещё никому не известной работе, и чуть не завыл от отчаянья и тоски. Хотя они и ославили меня наглецом, авантюристом в науке, оскорбителем авторитетов, я так и не посмел никому сказать, что сражаюсь со знаменитым уравнением Атусабра, и мне немного осталось, чтобы его решить. Не посмел, потому что за этим стояла вещь, ещё более кощунственная, чем движение сквозь время — власть над гравитацией, и я бы её победил! Да, я бы её победил!
В корчах утраты я почти позабыл о Баруфе, а он сидел себе тихо, ждал, пока я перестану ёрзать и меняться в лице, и его снисходительность разозлила меня.
— Ну и что? — спросил я его. — С моей головой и руками я никогда не пропаду. Ещё и разбогатею, дом куплю… не хуже, чем у вас. Что улыбаетесь? Не верите?
— Почему же? Дядя говорил, что в машине вы даже колбы для хронотрона и интаксора сами выдули.
Просто будьэто для вас важно, вы бы здесь не оказались. Нет, Тилам. Наукой заниматься вам здесь не позволят, сами скоро убедитесь. Куда вы тогда денете свой мозг?
— А вы ему применение найдёте.
Баруф устало улыбнулся.
— Суил пересказала мне ваш разговор с Таласаром. Если учитывать, как мало вы знаете, совсем неплохой прогноз.
— Тут все ясно.
— Да. Но вам, чтобы понять, потребовалось два-три факта, а мне намного больше. Видите ли, Тилам, будь я… ну, хоть немного иным… я бы сказал: судьба. Судьба, что вы попали сюда именно теперь, когда вы мне так нужны. Я — хороший организатор и неплохой техник, и пока события шли не спеша, я был уверен в себе. А теперь конец писаной истории, все понесётся вскачь, и я не уверен, что меня хватит на все. Напрасно вы морщитесь, Тилам. На это ведь можно смотреть и по-другому. Не допустить гибели нескольких стран и сотен тысяч людей. Не позволить откинуть регион на сотню лет назад. Разве это плохо?
— Даже благородно, если забыть о цене.
— А вы знаете эту цену? Я тоже нет. Я знаю только, во что обойдётся законный ход истории. Погибнет треть населения материка и родится Олгон.
— А если вы убьёте ещё десятки тысяч людей, а Олгон всё равно родится?
Мы глядели друг другу в глаза, и в глазах его была жестокая, неотвратимая решимость.
— Я — не гадалка, Тилам. Будущее тем и отличается от прошлого, что его ещё надо сделать. Всегда найдётся уйма причин, чтобы отказаться от действия — и они весьма убедительны. А для действия причина одна: я должен это сделать. Именно я.
— Почему же именно вы? Кто вас на это уполномочил?
— Олгон, — сказал он серьёзно. — Олгон, который сделал меня таким, какой я есть. Мои товарищи, которых он убил и убьёт. Все человечество, для которого нет спасения в нашем будущем. Послушайте, вы же смелый человек — чего вы испугались? Красивых слов? Не будет. Работа будет — грязная и кровавая. И смерть — довольно скоро. А история о нас не вспомнит — и правильно! Или, может, самолюбие — в упряжку не хочется? Плюньте. Сами о своём самолюбии забудете. Обо всем забудьте, кроме дела. Ну?
— Есть и третье. Вы понимаете, что вам меня не скрутить? Это предупреждение, а не похвальба. Делу я могу служить — вам не стану. Смотрите сами, это может нам дорого стоить.
— Ничего, — сказал он с улыбкой. — Служите делу, а остальное… черт с вами, выдержу!
И я с тревогой и облегчением протянул руку навстречу его руке.
2. КВАЙРСКАЯ ЗИМА
Я захлопнул книгу и потёр глаза. Обещал себе не читать при лучине, но после свидания с Угаларом меня опять потянуло к Дэнсу. Который раз попадаюсь в эту ловушку: стоит абстрактному имени стать лицом — и подлость, что именуют историей, становится невыносимой. Оч-чень тошно говорить о будущем с человеком и знать, когда он умрёт, и — главное — как. И остаётся одно: перетащить Угалара к нам. Конечно, есть люди умнее, но именно он — единственный из всех квайрских полководцев — пять лет в одиночку сражался против кеватцев и был так ужасно казнён в Кайале. Будет казнён через одиннадцать лет.
Эргис вскинул голову, прислушиваясь к чему-то. Он сидел на нарах напротив меня и чинил меховой сатар.
— Что? — спросил я лениво.
— Кричат, что ли?
Я тоже прислушался, но услышал лишь вопли вьюги.
— Погляжу, — со вздохом сказал Эргис, накинул на плечи сатар и вышел.
Выла и колотилась о стены метель, метались тени, щёлкали в печке секунды… А потом коротко рявкнула дверь, вкатилось белое облако пара, а за ним высокая белая тень.
— Огил?
Он не ответил; откинул капюшон и весь потянулся к огню.
— Ты что, один?
— Ага, — он зябко передёрнул плечами. — Дибар говорил… а я понадеялся… что с утра ясно. Хорошо, конь дорогу знает.
Вернулся Эргис и тоже стал у печки. Иней на его бровях свернулся в капли, и в каждой горел оранжевый отблеск огня.