— Далеко пойдет… Я не знал, что у него такая жена красотулька! Что-то в ней такое-эдакое, — покрутил он растопыренными пальцами возле своего уха, — притягательное, глаз не оторвать… Так прелестна, волшебно прелестна!.. Везунчик этот Чиркун!.. А ты заметил, — засмеялся он игриво, рябинки на его щеках неприятно замаслились, заблестели на солнце, — как она на тебя смотрела? А?
— Мы с ней с детства друзья, — сухо и серьезно ответил Егор. — Только и всего! — добавил он твердо.
— На друзей так не смотрят… А как она к тебе рвалась! У-у! И Чиркунов догадывается, видел, как он на тебя зыркнул, уходя? — по-прежнему игриво спросил Новиков, но, увидев жесткие глаза Анохина, осекся, переменил тон, заговорил о Мишке. — Слышал я, что Чиркунов на рабфак поступать собрался, учиться хочет…
— Учиться?! — перебил удивленно Егор. — Так у него же за плечами два класса да коридор!
— Ну и что! Туда с одним коридором примут, лишь бы ты был из рабочих-крестьян. Для того и создаются рабфаки: свои кадры нужны. Проверенные, надежные, преданные партии. А Чиркунов из таких…
Первомайская встреча с Настенькой переменила жизнь Егора. Он стал осторожней, осмотрительней во время частых операций против уголовников, появилась цель, надежда, что Настенька не потеряна, что будут еще светлые дни. Анохин узнал, где живут Чиркуновы, и часто, если была такая возможность, проходил мимо заветного дома на Интернациональной улице, надеясь увидеть, встретить Настеньку, поговорить с ней, объясниться, увести с собой. Но ни разу не встретил, не увидел ее даже издали. А вскоре узнал, что Мишку перевели на работу куда-то на Урал, и он увез с собой Настю. Снова жизнь Егора опустела. Но все-таки та короткая первомайская встреча вывела его из оцепенения, пробудила, заставила оглянуться вокруг, задуматься о себе, о своей жизни, вспомнить о давней юношеской мечте. Подумалось однажды — не пора ли прекратить лить кровь и свою, и чужую? Вспомнился разговор с Новиковым перед демонстрацией, и осенью Анохин поступил в учительский институт на вечернее отделение.
А Настеньку он не видел много лет. Надолго ушла она из его жизни, но, кажется, ни на один день не покидала его сердца. Не было дня, чтобы он не думал о ней. Егор считал в те годы, что никогда больше не увидит ее, что она потеряна для него навсегда, но каждую ночь он видел ее в мечтах в Масловке, то во время игры на лугу юной, гибкой, озорной, со счастливым блеском во влажных глазах; то лунной ночью на берегу Алабушки: они гуляли по серебряной от росы траве, он держал ее руку в своей, и через эту теплую, тонкую руку с беззащитно пульсирующими жилками, чувствовал ее всю; то в пестром сумраке сада на скамейке: одной рукой он обнимал ее, слышал биение ее сердца, видел лучистое мерцание ее глаз в теплом лунном свете. Каждую ночь жил он временем еще ничем не омраченной любви с Настей, временем ничем не омраченного счастья, тихой нежности и восторженной радости от встреч с ней, временем отодвинутым, зачеркнутым скорбью, жестокостью, кровью. В такие ночи он чувствовал себя прошедшим свой земной путь стариком, впереди только медленное и печальное угасание. Так думалось, так мнилось, казалось, что жизнь прожита, что он давно колобродит на земле, а в самом-то деле ему было тогда только двадцать два года! Жизнь не только не кончена, она еще не начиналась. Был он тогда высок ростом, худощав, подтянут. Можно было бы сказать, что был он хорош собой, даже красив, если бы не слишком жесткое неулыбающееся лицо да не болезненно-отталкивающий блеск глаз.
Лет через пять, когда поверилось окончательно, что Настю ему не вернуть никогда, не увидит он ее больше, Егор женился на своей однокурснице Дарье, посчитал, что эта легкомысленная болтушка и хохотунья, любительница театра и стихов, вылечит его от давней неугасающей страсти.
А Дарья приняла его за основательного надежного человека из-за того, что в институте он всегда был серьезен и неулыбчив.
Ночами, во тьме, ему мнилось, что обнимает он не Дарью, а Настю. В такие ночи он был особенно нежен, ласков, горяч.
— Почему ты всегда так мрачен, суров, ведь, я чувствую, по натуре ты совсем не такой, — шептала ему Дарья, остывая от горячки. — Очнись, война давно закончилась, будь самим собой! Жизнь хороша!
Что он мог ей ответить на это? Душевной близости, доверчивости, да и телесной тяги к жене он не испытывал. Незачем было распахивать перед ней свою душу. Известие о романе Дарьи с актером областного театра не произвело на него сильного впечатления. Обидно стало за обман, да и только. Она ушла от него сама.
— Неужели вся жизнь так пройдет! — горько воскликнула Дарья однажды. — Скучно мне с тобой!
И ушла.
Помнится, он посоветовал ей тогда купить баян, для веселья. Лучше жить одиноко, тосковать по любимой, чем жить с человеком, который не вызывает никаких чувств. Позже встречал ее в театре, кивал, как давней знакомой, и ничто не вздрагивало в душе, ничто не напоминало, что несколько лет он делил с ней ложе. Была без радостей любовь, разлука вышла без печали. Случайно узнал, что Дарья бросила работу в школе, перешла в театр, завлитом. Сейчас Егор Игнатьевич не помнит даже ее лица, словно не было Дарьи в его жизни.
Анохин, окончив институт, продолжал работать в уголовном розыске. Служба стала спокойней, редко приходилось вынимать револьвер из кобуры, а стрелять и того реже. Отчаянные головорезы перевелись: их либо перестреляли, либо надолго отправили в лагеря. С хулиганьем и мелкими воришками справлялся легко. Легенды о его беспощадности и бесстрашии долго гуляли по Тамбову, его боялись, не сопротивлялись, если на месте происшествия появлялся он. А Егор писал рапорт за рапортом, пытался уйти из угро в школу, но его не отпускали. Он был самым опытным в отделе.
2. Первая чаша
И дано было ей облечься в виссон
чистый и светлый.
Откровение. Гл. 19, ст. 8
Егор Игнатьевич очнулся, лежал тихо, глядел в потолок на пыльную лампочку, не видя ее, почти не дыша, словно отдыхал перед трудным переходом. Так лежал он долго, без каких либо ощущений, без мыслей, потом память стала медленно уплывать в далекий тридцать четвертый год, в счастливые дни, пока он явственно не увидел безлюдную тамбовскую улицу с низкими деревянными домами, с густой по-весеннему сочной травой на обочинах дороги, с ярко освещенными солнцем цветущими кустами сирени и жасмина, увидел Настю, идущую ему навстречу, и вновь, как тогда в тридцать четвертом году, голова у Егора Игнатьевича оледенела и стянулась, словно увидел он что-то неимоверно ужасное, мистическое, недоступное разуму, а сердце рванулось, замерло на миг и взорвалось, обдав его всего чудовищным жаром. Как оно тогда выдержало? Не понять! Егор, не помня себя, кинулся навстречу. Настя приостановилась, узнала и тоже рванулась к нему. Они столкнулись, сплелись, слились в одно целое и застыли бездыханные. Не помнит он теперь, и никогда не помнил, как они оказались в его комнате. Он снимал тогда в частном доме комнатушку с небольшим коридорчиком, который служил ему кухней. Вход у него был отдельный, из густого сада, где в любую погоду было сыро и прохладно. Очнулись за столом в коридорчике-кухне. Сидели, касаясь друг друга коленями, и говорили, говорили, говорили. Он держал ее руку в своих ладонях на столе, целовал ее пальцы время от времени и не сводил с Насти ошеломленных неожиданным счастьем глаз. О чем они говорили? Разве вспомнить? Остались в памяти ощущения необыкновенного счастья, распирающей грудь радости, ощущения счастливого переворота во всей жизни.
Ночь была сумасшедшей.