Подростки активно пытались знакомиться и приглашали нас танцевать. В конце концов мы пересели за столик в углу, в самом конце зала. За соседним столиком сидели два парня, они не обратили на нас внимания.
Мы с Таней сидели и пили вино. Потом она предложила познакомиться с парнями за соседним столиком и сама подошла к ним. Оказалось, что они – совсем молодые ребята, студенты. Тоже, как и мы, встретились, чтобы пообщаться вдвоем и тоже непонятно зачем пришли для этого в шумное людное место. Один был проездом в городе, другой здесь учился. Ему я дала свой телефон – уже под утро, когда уходили. Он особенно не просил, но сказал, что позвонит.
* * *
Он позвонил почти через неделю. Предложил встретиться, выпить пива. Я согласилась: у меня все было пусто, и скучно, однообразно. За неделю не произошло ничего, кроме того, что в метро несколько раз заговаривали пьяные мужики, но я на них не реагировала.
Мы с ним сидели в баре. По стенам были развешены засушенные бабочки в коробках под стеклом. Играла не слишком громкая музыка – можно было разговаривать, но разговаривать было не о чем.
Он с удовольствием пил пиво и говорил, что день, прожитый без пива, – это не день для него. У него в левом ухе было три серьги, а в правом – одна. Он снял свитер, остался в майке, и я увидела, что на предплечье у него – татуировка в форме дракона. Я спросила:
– Ты что, родился в год дракона?
– Нет. Это – просто так.
– А какую музыку ты любишь слушать?
– Любую. Какая разница, в принципе? Ну, конечно, чтоб танцевальная, и чтобы не русская попса. Главное – чтобы в клубе была атмосфера приличная, поменьше лохов и колхозников.
– Часто тусуешься в клубах?
– В общем, да.
– А деньги где брать?
– Деньги? Ну, деньги то есть, то нет, чаще нет – увы. В основном, конечно, беру у родителей. Работать – нормальной работы нет, а за гроши на дядю пахать – спасибо, не надо. Потом, после института, будет видно, что делать. Не хочу сейчас думать про это. Рано. Еще целый год, ну, чуть меньше, чем год. Но все равно время есть. А тебе нравится в твоей фирме?
– Нет, не нравится.
– Ну вот – видишь? Куда мне спешить?
Мы выпили по три кружки пива, потом поехали к нему. Он сказал – никого нет дома.
Утром оказалось, что его мать – дома. Она долго с кем-то болтала по телефону про погоду, про цены на рынке и про соседей, и я не могла даже выйти в туалет. Потом она, наконец, ушла.
Я спросила:
– Почему ты не сказал, что мать дома?
– Какая разница? Это что, что-нибудь изменило бы?
Он отвернулся к стене и опять заснул. Я оделась и вышла.
На улице было мерзко и пусто. Сыпал мелкий снег-крупа. Редкие прохожие смотрели угрюмо и злобно.
Я спустилась в метро. Стоя на эскалаторе, я увидела его: он ехал вверх. Он повернулся и посмотрел на меня. Или не на меня. Не заметил. Или сделал вид, что не заметил. Я не успела крикнуть ему или помахать рукой. А потом, внизу, я не перешла на другой эскалатор, чтобы подняться наверх и попытаться его догнать.
На трубах [4]
Мы сидим на трубах теплотрассы у кольцевой дороги. Дымит ТЭЦ. Стас поет под гитару песни «Наутилуса» и «Кино». Лето скоро кончится. Мы все лето просидели на трубах. Пили пиво. Слушали Стаса, хоть он и не очень хорошо поет.
Стас допевает «Башетунмай» и присасывается к бутылке пива.
– Я не люблю Цоя, – говорит Гоша. – За его примитивные тексты и примитивную музыку.
– Значит, ты левый чувак, – злобно отвечает Стас.
Он тащится от «Кино», прошлым летом ездил в Ленинград, чтобы записать в звукозаписи все их альбомы. Потом мы у него их переписали. Мы все тащимся от «Кино». И Гоша тоже. Просто он выделывается, потому что сейчас с нами Ленка. Она сидит рядом со мной, и я обнимаю ее за плечи.
– Классно как, – Стас задирает голову. – Небо. И звезды...
– И трубы, – говорит Гоша.
– Что трубы?
– Ничего. Просто трубы. И дома корявые. И дым от ТЭЦ.
Гоша смотрит на нас, как будто это мы виноваты, что ему здесь не нравится жить. А может, он снова выделывается.
– Да, ладно, что тебе за дело до дыма из труб? – говорю я.
– А тебе что, не надоело жить здесь, у кольцевой дороги, в этих сраных домах с алкашам и идиотами? А у вас в Москве тоже так, Ленка?
– Что – так?
– Ну, районы такие однообразные, дома. Люди-придурки?
– Не знаю. С виду, наверное, так же. А люди... Ну, они более разные...
* * *
– Почему Гоша такой злобный? – спрашивает Ленка.
Мы идем по двору. Я провожаю ее домой.
– Не знаю. Наверно, жалеет, что не сбежал в пятнадцать лет из дома. А сейчас ему уже шестнадцать. Поздно: не получится так, как в песне.
Мы подходим к моему дому.
– Если не торопишься, можем залезть на крышу, – предлагаю я. – Скорее всего, ход открыт.
– Вообще-то, не тороплюсь.
Мы поднимаемся на лифте на последний этаж, потом по металлической лестнице в лифтовую, а оттуда – на крышу. Внизу монотонно светятся окрестные девятиэтажки.
– Ни разу не была на крыше, – говорит Ленка. – Весь район по-другому выглядит. Потому что темно, наверно.
– Не так уродливо.
– Может быть.
– Тебе здесь не нравится. Хочешь скорей обратно в Москву.
– Откуда ты знаешь?
– По тебе видно.
– Значит, ты наблюдательный.
– Нет, правда.
– Что – правда?
– Что тебе здесь не в кайф.
– Нет, здесь неплохо. Бабушка. И ты. И Стасик, и Гоша – тоже нормальные ребята. Я вас столько лет знаю...
– А сейчас ты скажешь, что мы какие-то другие становимся, и ты – тоже другая, и общих интересов все меньше...
Ленка улыбается. Я достаю пачку «Космоса», даю ей сигарету. Мы закуриваем.
– Лето кончается, – говорю я. – Жалко.
– Ну и что? Будет осень, потом зима. Зимой тоже бывает классно. А потом – новое лето. Совсем другое, не похожее на это. Каждое новое лето – другое, оно не похоже на прошлое.
Ленка смотрит на меня и улыбается.
В гудрон крыши впечатался мусор – осколки стекла, бумажки, сигаретные пачки. Ленка ложится на спину, кладет руку под голову. Я придвигаюсь и целую ее. В губы. Неуклюже, но решительно. Она отворачивается.
– Не надо.
– Хорошо. Не буду.
Я отодвигаюсь и тоже ложусь на спину, смотрю на звезды и летящий среди них самолет.
– Завидую тем, кто сейчас куда-то летит, – говорю я.
– Я тоже.
Мы бросаем окурки на гудрон крыши, и от них отскакивают красные искры. Где-то внизу слышны голоса и шум машин.
Мы подходим к барьеру у края крыши и слегка облокачиваемся на него, чтобы почувствовать страх, от которого ноет в ногах и в животе.
Ленка спрашивает:
– Ты чувствуешь страх высоты?
Я киваю.
– Если бы этого страха не было, все давно бы попадали с крыш и балконов и переломали бы шеи и позвоночники.
Мы отходим от края, садимся, закуриваем.
– Послезавтра, – говорит Ленка.
– Что – послезавтра?
– Уезжаю послезавтра.
– Так скоро?
– Да.
* * *
Купаемся в «Вонючке» – узкой грязной речушке за пустырем. Купаться в ней запрещено, потому что туда сливают всякую гадость с химкомбината, но многие все равно купаются, даже Ленка. Она классно выглядит в своем ярко-зеленомом импортном купальнике. Пацаны мне завидуют.
Мы залезаем на кучи песка, которые накопал год назад земснаряд – земснаряд увезли, а песок остался – и зарываемся в песок. Вокруг, на обоих берегах Вонючки, торчат ряды одинаковых девятиэтажек, а над ними, сплющиваясь к горизонту, висят облака.
– Ты помнишь, когда в первый раз здесь купалась? – спрашиваю я у Ленки.
– Не помню. Мы раньше, когда была маленькая, сюда каждый год приезжали, но купалась я или нет, не помню. А потом родители развелись, и несколько лет мы вообще не приезжали. А потом я приехала одна, и мы с бабушкой пришли купаться.