Как же не воспользоваться такой радостью!
– Бойтесь португальского кораблика, – говорит товарищ Санчес.
– А что это такое?
– Видишь, вот голубая гадина на песке с длинной щупальцей.
– Фу, гадость какая!
– А вот и не лезь в воду без спроса! Коснешься такой гадины – и в Москву в цинковом гробу в грузовом отделении полетишь.
– Прям как в фильме ужасов.
– А ты думала! Про то мы и снимать будем.
– Да ну тебя!
Сперва из всей команды, прибывшей в Варадеро, Лане больше нравился художник Гена Байдуков. Но так часто бывает, что парень, который тебе нравится, обращает внимание на другую девушку. Специально, что ли, в мире так устроено?
Вот есть Женя Красновский. В свои неполные тридцать лет – уже писатель, книга которого продается во всех московских книжных магазинах. Он и на шоу пошел, чтобы написать книгу о том, как десять молодых людей из разных слоев общества – и спортсмены, и диск-жокеи, и простые девчонки, как Лана, – собрались в одну команду и что из этого получится.
– А ты детектив напиши, – посоветовал Жене, с утра мучившему свой контрабандой пронесенный через таможню ноутбук, сосед по комнате художник Гена. – В стиле Агаты Кристи. Пусть в каждой главе у тебя будет происходить убийство, и с каждой главой количество людей в отеле будет уменьшаться на одну новую жертву, как в книжке "Десять негритят".
– Тогда я напишу, что художника убили первым, – отозвался Женя из своего шезлонга.
– Хи-хи, – прыснула Ланочка, ей нравилось, когда пикировались умные мужчины.
Только дурак и жлоб Ваня Степанов тут же все испортил.
Подал голос из своей тени:
– Художник, художник, художник молодой! Нарисуй мне девушку с разорванной п…дой!
Умный Женя потом объяснил Лане, что таким образом Ваня Степанов ревниво столбил свое пространство самца на интеллектуальном поле соперничества за самочек.
– Понимаешь, Ваня с его умственным развитием не может на равных пикироваться с Геной или с тем же Бальзамовым, так он показушной грубостью берет.
Ланочка все это отлично понимала, поскольку была отнюдь не дура, но тем не менее, ей бы больше понравилось, если бы Женя не умничал с ней, а подошел бы да врезал Ване по моське, чтобы тот больше не матерился при девушках.
Но Женя предпочитал умничать и не связываться со жлобом Ваней.
Лане, кстати, иногда казалось, что Женя везде таскает с собой этот ноутбук не для того, чтобы писать роман, а для того, чтобы все видели, что он писатель.
Сядет утром в гостиничном баре, закажет пина коладу, закурит сигару и давай на компьютере наяривать… Этакий новый Хемингуэй.
– А Грушницкий, тот для романтики образа носил солдатскую шинель и прихрамывал, – кивнув на Женю, шепнул в ухо Ланочке Игорек Марголин, пролетая мимо нее утренним стрижем.
Ланочка во второй раз за утро непринужденно хихикнула.
Игорек, хоть и спортсмен, а не глупый.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 1
Милая Мила Самарина Баринов любил Питер такой любовью, какой американские интеллигенты любят старую добрую Англию.
Не без доли высокомерия, какое испытывают богатые дядюшки к своим бедным племянникам, но с безусловным признанием той высокой культуры, коей эти племянники по какому-то историческому недоразумению обладают.
Как и подавляющее большинство московских интеллигентов, Баринов не уставал восклицать, – ах, как я люблю Питер, как он все же хорош! Но при этом он никак не мог избавиться от столичной заносчивости и, пренебрежительно похлопывая по плечу иного своего питерского собрата по профессии, изрекал взлелеянные московским хамством трюизмы: ну что, брат, а Москва-то наша побогаче, вон и дороги у вас похуже, и фасады пообвалились, ну и машин и магазинов дорогих поменьше будет.
В советские времена Баринов хвалился перед ленинградцами московскими высокими окладами и хорошим "берёзковским" снабжением, а во времена нового капитализма – мэром Лужковым и нефтяными деньгами, на которые тот понастроил скоростные кольцевые магистрали и роскошные дома.
Мораль Баринова всегда была одна и та же. Вы, питерские, хоть и при какой-то мифической культуре состоите, но никогда вам не угнаться за нашим московским богатством.
Вот и теперь, приехав в любимый город и встретившись со старыми университетскими друзьями, Баринов по-прежнему источал смесь барского высокомерия богатого родственника с добродушием старого однокашника, не забывшего факультетское братство. Одна его половина как бы говорила, де, я помню наши студенческие чудачества, и печень моя помнит выпитый в общагах портвейн: а другая его половина как бы морщилась от простодушного панибратства этих бедных по московским понятиям людей, и половина эта как бы говорила, – не ровня вы мне, ах, не ровня!
Исключение, пожалуй, составляла только Любочка Мелик-Антонова-Садальская. Она никогда не спускала Баринову его замашек. Баринов ее и побаивался, и уважал за неженский ум и за неженскую хватку. Любочка сразу, еще на первом курсе, раскусила москворецкие купеческие замашки в Сашеньке Баринове и даже написала курсовую работу по факультативу в СНО (* прим: Студенческое Научное Общество), посвятив ее исследованию темы "Происхождение некоторых русских фамилий", где в двух больших абзацах объяснила происхождение фамилии Баринов…
Тогда Люба безжалостно высмеяла только еще зарождавшееся столичное высокомерие московского барчука, непонятно как залетевшего в Ленинградский университет.
– Твоя фамилия, Баринов, ну никак не восходит к Рюриковичам или иной новгородской знати. Фамилия Баринов говорит о том, что твой предок был либо барским холопом, то есть, буквально – "человеком барина", либо… либо Баринов – это внебрачный сын барина от крестьянки, то бишь, по русски, выблядок…
Весь поток их курса ржал над этими словами Любочки. Уж больно достал этот московский барчук своим высокомерием.
И Баринову пришлось даже пару раз подраться и разбить несколько интеллигентских носов и круглых по моде того времени очков, чтобы кличка "барский выблядок" не пристала бы к нему с её, Любочки, легкой и злой руки.
Но к старшим курсам их взаимная антипатия вдруг переросла в дружбу и чуть ли не любовь.
Вот уж, правду говорят, от любви до ненависти один шаг!
Люба Мелик-Садальская не зря взялась за исследование русских фамилий. Сама-то она была внучкой знаменитого в Ленинградском университете профессора, происходившего от кавказских князей, жалованных землями на юге России при Екатерине Второй и имевших в Петербурге дом на Мойке.
Поэтому инкриминация барчуку Баринову его якобы плебейского происхождения была особенно обидна именно из уст девушки, чье благородное происхождение ни у кого из факультетских товарищей сомнения не вызывало.
Да и сама по себе Любочка была девушкой заметной.
Гордая осанка, длинные стройные ноги, красивая посадка головы – спасибо бабушке, котрая с четырех лет водила внучку сперва на фигурное катание, а потом в балетные классы при Вагановском… Стоял даже вопрос, отдавать ли Любочку в Вагановское балетное или готовить девушку на филфак? Слава Богу, возобладал здравый дедушкин смысл. В Вагановку не отдали, но осанка и походка – остались на всю жизнь.
Но помимо внешних данных, в те, довольно обидные нищенские времена, когда каждая заграничная тряпка – американские джинсы, французское платье, итальянская дубленка – были в университете наперечет, у Любочки с гардеробом было все в порядке. Благо и дедушка был выездным и часто мотался по симпозиумам – то в Стокгольм, то в Париж, то в Варшаву.