«Что же делать? Что же делать? — причитала в углу кабинета секретарша Нина. — Ведь он замерзнет, погибнет...» Ей со злым наслаждением отвечал Большаков: «Радоваться! Поняла? Радоваться надо, что подохнет, наконец, эта сволочь, эта дурь двуногая!»
«Что же делать?» — не слышала его Нина. «Радоваться! — орал из коридора Большаков. — Радоваться!» — донеслось протяжно с улицы, голос его был наполовину съеден бураном — Большаков и еще несколько рабочих уходили вдоль Пролива. «Ну, Петрович, устроил ты мне трибунал! — кричал из телефонной трубки начальник погранзаставы. — Загублю вертолет, людей загублю! Ай, Петрович...» «Куда? — сипел бульдозерист Мельник, тыча пальцем в черное окно. — Мы ж эту гантелю на гусеницах до весны из снега не вызволим, Николай Петрович!» «В сопки! По старой дороге, ядрена шишка!» — отвечал Панюшкин и грохал костяшками пальцев о стол.
"Это что же деется, товарищ начальник! — взывал отец Юры Верховцева, ушедшего вместе с Горецким. — Это по какому праву, товарищ начальник? — обезумевший от горя старик угрожающе поводил в воздухе указательным пальцем. — Не-е! Я этого так не оставлю! Не те времена!
Вы мне за мальчишку ответите! Ишь! Кончились времена! А то! Суконное рыло, да? Суконное?" Старик продолжал кричать, пока Жмакин, обхватив его поперек, не вынес в другую комнату. «Сиди! — крикнул он. — И не смей! Раньше надо было за мальчишкой смотреть! Схаменувся, дурень старый! — в волнении Жмакин переходил на украинский язык, находя в нем дополнительную возможность выразить то, что хотел. — Бач! Схаменувся!» Старик, не понимая его, ошарашенно затих. А тут еще у всех под ногами путался маленький и пьяный механик Ягунов, что-то советовал, доказывал, но его попросту отодвигали в сторону, когда он кричал слишком уж громко. Ягунов выбегал во двор, мгновенно возвращался. «Жмет! Ну дает, а?» — визжал он восторженно и требовал подтверждения у каждого, кто оказывался рядом. А потом, спрятавшись где-нибудь в темном углу, воровато оглядываясь, вынимал из кармана чекушку, молниеносно прикладывался к ней, тут же прятал бутылку и снова выбегал к людям. "То-то, я смотрю, что и зима — не зима! Теперь — зима! А что будет! — ужасался Ягунов, словно уже видел будущие беды. Он продолжал орать, когда Званцев, потеряв терпение, взял его за шиворот, отволок в кладовку и вбросил туда на тряпки, фуфайки, папки с бумагами, Ягунов послушно затих, подложил что-то под голову и сразу уснул, не забыв, однако, вытащить из кармана бутылочку, еще раз приложиться к ней и аккуратно поставить в уголок, чтобы не увидел утром случайный человек.
— Анатолий Евгеньевич! — крикнул Панюшкин. — Зайдите сюда, пожалуйста!
Из-за служебной перегородки вышел маленький, морщинистый человечек с быстрыми движениями. Четко переставляя ноги, он подошел к столу, являя полную готовность выполнить все, что будет угодно начальству. Его брови замерли наизготовке в крайнем верхнем положении.
— Я слушаю вас, Николай Петрович, — сказал он деловито. И часто поморгал, словно прочистил глаза перед тем, как увидеть нечто важное.
— Видите ли, Анатолий Евгеньевич... — Панюшкин замялся, не зная, как продолжить. — Да вы садитесь, чего стоять навытяжку... Садитесь.
— Спасибо.
Анатолий Евгеньевич Кныш не осмелился сесть напротив. Он взял стул, стоявший поодаль, приставил сбоку да еще и сел боком — получилось скромно и уважительно.
— Что вы меня благодарите, — проворчал Панюшкин. — Здесь-то, в столовой, вы хозяин.
— Так-то оно так, — быстро подхватил Анатолий Евгеньевич, — но все-таки, знаете, когда тебе предлагают сесть, это всегда настраивает на хороший лад...
— Боюсь, это не тот случай.
— Нет-нет, Николай Петрович, не скажите...
Вы должны согласиться, что далеко не всегда услышишь приглашение сесть, тем более от человека вашего масштаба. Да-да, масштаба! — Анатолий Евгеньевич умолк, недовольно покосившись в сторону кухни, откуда донесся непочтительный женский смех. — Знаете, не могу не рассказать... Как-то был в Южном, кажется, в прошлом году... Хотя нет, в позапрошлом... Нет, все-таки в прошлом. В позапрошлом со мной другая история произошла, я о ней обязательно вам расскажу... Что любопытно, за время пребывания в этой, так называемой столице островного края, Николай Петрович, вы не поверите, мне, человеку не первой молодости, а если между нами-то и не второй, ха-ха! мне ни разу не предложили сесть, представляете? Не пришлось встретиться с человеком, я имею в виду человека руководящего круга, который бы вот так непосредственно и в то же время, как бы это сказать... Ну, вы меня понимаете...
— Подождите ради бога! — воскликнул Панюшкин, задыхаясь в этом безостановочном потоке слов. — Подождите. Я о другом хочу сказать.
— Пожалуйста, всегда готов вас выслушать. — Анатолий Евгеньевич вытер губы, будто перед этим жевал что-то жирное. — Я как тот пионер, ведь здесь все мы в какой-то мере пионеры, первооткрыватели, первопроходцы! Так вот, я тоже, как говорится, всегда готов! Но пусть моя шутка, мой каламбур не покажется вам...
— Анатолий Евгеньевич, вы можете помолчать несколько минут? — серьезно осведомился Панюшкин.
— Молчу. Молчу, как рыба об лед. Молчу, как...
— Возможно, — прокричал Панюшкин, а убедившись, что Анатолий Евгеньевич замолчал, повторил уже тише, — возможно, мне следовало вам сказать раньше об этой неприятности в столовой.
— Николай Петрович, я заходил к вам! — Кныш молитвенно прижал руки к тому месту, где, по его представлениям, должно находиться сердце. — Не один раз я заходил к вам, но, к сожалению, вы были заняты. Эта Комиссия... Я просто не решился, полагая, что...
— Рабочие написали на вас жалобу. Вы должны признать, что вышло нехорошо, — Панюшкин некоторое время говорил одновременно с Кнышем и только последние слова произнес в тишине.
— Уже?! — искренне удивился Кныш. — Очень даже оперативно! В наше время, когда нам с вами приходится каждый день...
Без особого труда Кныш объединил свою работу с работой Панюшкина и начал развивать мысль о том, как тяжело жить в таких вот невыносимых условиях. Только беспокойный блеск в глазах да мечущиеся ладошки говорили о том, что Кныш по-настоящему встревожен и торопится, торопится произнести как можно больше слов, чтобы подальше уйти от неприятного разговора.
— Время-время! — горестно восклицал Кныш, прикрыв глаза. Его веки, казалось, двигались не сверху вниз, а, наоборот, снизу — это делало его похожим на петуха. — Если не ошибаюсь, Николай Петрович, мы с вами здесь самые старые, если позволите употребить это слово, поскольку я имею в виду не возраст, а стаж. Только у нас с вами да еще у кое-кого хватило духу пробыть два года кряду. Ох-хо-хо! Сколько за это время сменилось народу! Каких только не было... представителей рода человеческого! Да что говорить, вы и сами знаете. Жизнь-то — она что мочалка, она хоть кого... Было бы желание... А ведь некоторые думают, что это все так... Будто и нет ничего. А если разобраться? Кого угодно возьмите... Как говорят, что в лоб, что по лбу... Я знаю людей, готовых хоть на что, а вот нет же...
Панюшкин, уже собравшись было перебить Кныша, с удивлением прислушался. Похоже, тот выдыхался, испуская последние слова, уже не в силах увязать их в какой-то порядок.
— Да-да, Николай Петрович, — продолжал Кныш затухающим голосом. — И не говорите. Тут и климат, и возраст, и зарплата... Иногда задумаешься — как все-таки на свете бывает... А ведь не всем дано! Ох, не всем!
— Послушайте меня! — не выдержал Панюшкин.