То-се, пятое-десятое… Самогон с Лобни? Плеснула бы пока… Валентина-то где?
– Ишь ты, плесни ему! – Ирка отодвинула самогон на дальний угол стола.
– Валька встречать его пошла, к автобусу.
Кутя вздохнул – выпить не обломится – и отсел на диван, подальше от желтого графина.
– Васька-то пишет, не знаешь? – спросил он для разговора.
– Пишет… – Ирка вздохнула. – Долго ему еще писать…
– Да-а-а, – согласился Кутя, – помиловки ему нe видать, от звонка до звонка… Воробья-то он все же почти до смерти достал, хорошо, башка крепкая. Другой бы враз отчалил…
– А хоть бы и совсем его пришиб, сволочь глухую! – Ирка выкрикнула и вся сжалась, косанула глазом на Кутю: не заложит?
– Да не жмись ты! Меня это не касается… – Кутя махнул рукой и добавил: – Налила бы, а?
Ирка поджала губы, но графин взяла, налила полстакана.
– Ирка, а чего ты на него такая злая? На Воробья?
– А то, что Васька со мной расписаться хотел! Заявление уже подали!
– Э-э… – понимающе протянул Кутя, – тогда другой расклад. Тогда конечно…
Он прошелся по комнате, подошел к детской кроватке, где в грязных мятых пеленках сидел сын Воробья Витя. Ребенок молча сосал ногу плюшевого слоника. Кутя помахал пальцем перед ним.
– Не обращает…
– Чего?
– Не обращает, говорю. Я ему козу, а он и не смотрит.
Ирка махнула рукой:
– Недоделанный он у них: и орать не орет, и глаза косые… Недотыканный.
Ирка ушла на кухню.
– От сивухи, может? – вслух подумал Кутя, оглянулся на дверь: мигом приложился к графину и сел на диван. – Васька-то пишет? – спросил он и ковырнул мозоль.
– Ты уж спрашивал. Пишет. Мне…
– Еще б он Воробью писал!.. Сперва топором, а потом письма писать?..
– Знаешь, Куть, – Ирка присела рядом. – Только никому! – Она доверительно погрозила пальцем. – Никому, слышь! Алешка ему три посылки отправил: к Новому году, на день рождения и на Майские недавно.
– Ну, дают! – Кутя бросил мозоль. – Хлестались, как вражье заклятое, один другому чердак развалил! Дают, братовья!.. А с другой стороны… – Кутя пожал плечами и оглядел комнату в чистых обоях, шкаф с посудой, высокий холодильник. – С другой стороны, Васька ему топором жнь выправил. Что Воробей до больницы знал? Водяру рукавом занюхивал. Да эту, Валентину свою, поил. Ты дома у него была тогда? А-а… А я часто, с бабой своей как поругаюсь – и к нему. Кровать у него тогда стояла, не такая, железная, стол да две табуретки. А ты говоришь. Без водки человеком стал, только что глухой. Может и к лучшему: психовать меньше будет.
– Чего ж он не едет?
3
Воробей вышел прокуратуры. Дрожащими руками сунул сигарету в рот, затянулся… И еще, еще… И только когда все нутро заполнилось ядовитым, режущим дымом, опомнился: не тем концом сигарету закурил – фильтром. Он отдышался, вытер глаза. Пройдет!.. В шесть секунд!.. Главное, там – обошлось. И характеристику прочел, и ходатайство треста. В суд передали, но обещали, что обойдется или дадут условно. Только чтоб документы все на суде были. Хорошо, если не сидеть. С такой башкой много не насидишь – до первой драки.
Воробей с удивлением смотрел по сторонам: район вроде тот же, а что-то не так. Он щурил глаза и озирался, как приезжий. Потом пошел… Теперь пахать и пахать, и все будет путем. Через год пластинку вставлю, может, слух проявится, а и не проявится – обойдусь. Воробей шел и шел, не думая, куда идет. Очнулся он в магазине, в винном отделе. Тупо уставившись в бутылки на прилавке, он засосал носом воздух и, сдавленно зарычав, одним прыжком вылетел магазина. Еще чуток, и хлестнул бы он горла. От подступившей вдруг боли Воробей закусил губу и, потрясываясь, заныл. Только бы не началось, только бы не началось…
Он стоял у троллейбусной остановки, упершись головой в стеклянную панель. Ждал, когда отпустит. Подошел троллейбус. Пустой. Воробей плюхнулся на свободное место.
Так и ехал – голова на спинке переднего сиденья. На конечной Воробей почувствовал себя уже вполне. Ладно, главное – не посадят!.. Домой вот неохота… Утром Вальке нос разбил. Чудной у него все-таки характер, бестолковый: трояк просила на опохмелку, не дал, да еще бубен вписал, а потом сам Ирке сказал – у них ночевала, – где самогон спрятан, чтоб налила ей чуток… Да… Может, к Мишке поехать?.. Говорил, стережет сегодня свой музей. Переулок еще смешной. Вшивый Вражек?.. Сивый Вражек?..
Переулок оказался рядом с метро. Сивцев Вражек. И музей рядом. Здание, правда, не Бог весть. Воробей представлял себe музей – вроде дворца. Как Музей Красной Армии. А этот – невидный, двухэтажный…
Чугунные воротца были раскрыты. Воробей вошел во двор и, в нерешительности потоптавшись у двери, нажал кнопку.
– Здорово, могильщик хренов! – гаркнул он при виде Мишкиного умления.
– Дай, думаю, сурпр устрою.
– Ну как?
– Обещались не посадить. А там кто знает…
Он вошел в вестибюль и оробел: наборный паркет, картины… Больше всего Воробья поразил рояль. Роялей живых он не видел, только у Петровича – пианино.
– Работает? – он кивнул на рояль. Подошел, осторожно ступая по паркету, поднял крышку, потрогал клавиши… Над роялем висела панорама старого города.
– Это чего?
– Москва, не узнаешь?
Воробей прищурился.
– Очки, зараза, надо… А-а… точно! Москва-река! А Лианозово где?
– Какое еще Лианозово! Это же двести лет назад.
– Точно! – кивнул Воробей. – Кольцевой-то еще нe было… А там что? – он кивнул на опечатанную дверь.
– Экспозиция, – ответил Мишка.
– Чего?
– Комнаты его!
– Кого?
– Как кого, Герцена.
Воробей с уважением посмотрел на дверь, подергал за бронзовую ручку:
– А ключа нету? Взглянуть бы…
Мишка полез в стол за ключом.
– Слышь, Миш, он сам-то нерусский, фамилие чудное?
– Русский. Там какая-то история вышла с родителями, я подробности забыл, – сказал Мишка, открывая дверь.
– Да какого ж ты!.. – возмутился Воробей. – Стережешь, а кого стережешь
– без понятия!
Особо Воробья ничего не заинтересовало, только вот канапе и гусиные перья. На канапе он попытался примастыриться, но потом сообразил, что не для лежки оно – для красоты, а может, на него ноги клали.
– Квартира хорошая, – сказал он, пройдя по всем комнатам. – Своей семьей жили? И дети с ним?
– Наверное, – неопределенно пожал плечами Мишка.
– А где им еще?
– А я думаю – поодаль где. С нянькой. Здесь-то всю мебель попортят.
Воробей встал и еще раз прошелся по вестибюлю, рассматривая картины на стенах. Особенно долго – похороны Герцена во Франции. Ночью. С факелами.
– Слышь, – обернулся он к Мишке. – Вот эту – с захоронением – сразу рисовали или после по памяти?
– Ночью красок не видно. А потом, они же двигаются, не позируют специально.
– Если уж такой знаменитый, могли бы чуток и постоять. Пока он их намечет для затравки… Карандашиком. Сел к столу, притянул к себе книгу отзывов.
– Слышь, Миш, нам тоже такую надо у себя. Выражаем благодарность научному сотруднику кладбища Воробьеву Алексею Сергеевичу за добросовестное захоронение нашей… тещи, а?
Мишка заржал, Воробей тоже было намерился похохотать, но вовремя вспомнил, что нельзя – за головы. Он встал, взял портфель:
– Двигать надо, Валька небось уж бесится.
4
Воробей стряхнул с табуретки мусор, вытер ладони о робу и присел к столу. Взял высохший трафарет. Очиненным черенком кисточки разбил на три полосы: для фамилии – пошире, для имя-отчества – ниже, поуже, а вну – для когда родился, Фамилия попалась как специально: Жмур, Михаил Терентьевич. Воробей хмыкнул.