Маленький страж моей совести, показывающий мне всякий раз, когда я начинаю думать о себе, образ
довольно невзрачный, возможно, был слишком суров, слишком пессимистичен.
Расставшись с Люком, я пошла в бар и выпила еще виски на все четыреста франков, оставленные на завтрашний обед. Через десять минут мне
стало чудесно, я чувствовала себя нежной, доброй, веселой. Мне необходим был кто-то, кому я могла бы, для его же пользы, объяснить все жестокое,
нежное и горькое, что я знаю о жизни. Я могла бы говорить часами. Бармен был любезен, но заинтересованности не проявлял. Так что я отправилась в
кафе на улицу Сен-Жак. Там я встретила Бертрана. Он был один; перед ним уже стояло несколько пустых рюмок. Я села около него; он обрадовался,
увидев меня.
- Я как раз думал о тебе. В "Кентукки" новый поп-оркестр. Может, пойдем? Мы уже пропасть времени не танцевали.
- У меня нет ни единого су.
- Мать дала мне на днях десять тысяч франков. Давай выпьем по стаканчику и пойдем.
- Сейчас не больше восьми, - возразила я. - Раньше десяти не откроют.
- Значит, выпьем по несколько стаканчиков, - сказал Бертран весело.
Я оживилась. Я очень любила танцевать с Бертраном под быстрый темп поп-музыки. Стоило мне услышать джазовую музыку, ноги начинали двигаться
сами собой. Бертран уплатил по счету, и мне показалось, что он уже достаточно пьян. Он был само веселье. К тому же он был моим лучшим другом,
моим братом, я чувствовала к нему глубокую привязанность.
До десяти часов мы обошли пять или шесть баров. В конце концов оба совершенно опьянели. Безумно веселые, но не сентиментальные. Когда мы
добрались до "Кентукки", оркестр только начал играть, еще почти никого не было, и на площадке мы были одни или почти одни. Вопреки моим
предположениям танцевали мы очень хорошо; мы совершенно расслабились. Мне страшно нравилась эта музыка, ее стремительный порыв, это наслаждение
следовать за ней каждым движением своего тела.
Присаживались мы, только чтобы выпить.
- Музыка, - доверительно сообщила я Бертрану, - джазовая музыка-это освобождение. Он резко выпрямился:
- Ты права. Очень, очень интересно. Блестящее определение. Браво, Доминика!
- В самом деле?
- Виски в "Кентукки" отвратительное. А музыка хороша. Музыка равна освобождению... А освобождению от чего?
- Не знаю. Послушай трубу, это уже не только освобождение, это необходимость. Нужно дойти до последнего предела этого звука, ты чувствуешь?
Необходимо. Знаешь, ведь это как в любви, физической любви, наступает момент, когда нужно, чтобы... Когда уже нельзя по-другому...
- Прекрасно. Очень, очень интересно. Потанцуем?
Так мы проводили ночь: пили и обменивались нечленораздельными звуками. И наконец голова закружилась от множества лиц, ног, от Бертрана,
который вел меня, держа на расстоянии; и эта музыка, бросавшая меня к нему, и эта немыслимая пара, и невероятное согласие наших тел...
- Закрывают, - сказал Бертран. - Четыре часа.
- У меня уже тоже закрыто, - заметила я.
- Не имеет значения, - сказал он.
Это действительно не имело значения. Мы поехали к нему и легли в постель, и было совершенно естественно, что в эту ночь, как и всю зиму, я
чувствовала тяжесть Бертрана и что мы были счастливы вместе.
Мы поехали к нему и легли в постель, и было совершенно естественно, что в эту ночь, как и всю зиму, я
чувствовала тяжесть Бертрана и что мы были счастливы вместе.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Утром я лежала рядом с ним, он спал. По-видимому, было еще рано; мне больше не спалось, и я говорила себе, что, как и он, погруженный в
сон, я тоже как будто не здесь. Мое настоящее "я" было очень далеко отсюда, за пригородными домиками, деревьями, полями, детством, неподвижное,
в конце какой-то аллеи. Как будто девушка, склонившаяся над этим соней, только бледное отражение моего "я", - спокойного, безжалостного, от
которого, впрочем, я уже отделилась, чтобы начать жить. Как будто своему вечному "я" предпочитала собственную жизнь, оставив эту статую в конце
аллеи, в сумерках - и на плечах ее, словно птиц, множество жизней, возможных и отвергнутых.
Я потянулась, оделась... Проснулся Бертран, о чем-то спросил, зевнул, провел рукой по щекам и подбородку, пожаловался на отросшую щетину. Я
договорилась с ним на вечер и возвратилась к себе, чтобы позаниматься. Но - напрасно: было невыносимо жарко, время приближалось к полудню, а я
должна была завтракать с Люком и Франсуазой. Я вышла купить сигарет, вернулась, стала закуривать и вдруг остро почувствовала, что за все
сегодняшнее утро не было ничего, кроме неясного инстинктивного желания сохранить свои прежние привычки. Ничего, ни одной минуты!.. Да и могло ли
быть иначе? Я не верила в радостные улыбки едущих в автобусе людей, в бьющую через край жизнь городских улиц, и я не любила Бертрана. Мне
необходим был кто-нибудь или что-нибудь. Я так и сказала себе, закуривая сигарету, почти в полный голос: "Кто-нибудь или что-нибудь", и мне
самой это показалось мелодраматичным. Мелодраматичным и нелепым. Подобно Катрин, я переживала приступ сентиментального отчаяния. Я любила любовь
и слова, имеющие к ней отношение: нежный, жестокий, ласковый, доверчивый, непомерный, - и я никого не любила. Разве что Люка, когда он был
рядом. Но я не решалась думать о нем после вчерашнего. Мне не хотелось снова испытывать такое чувство, будто я от него отказалась, чувство,
подступавшее к горлу всякий раз, когда я о нем вспоминала.
Я ждала Люка и Франсуазу, как вдруг почувствовала странное головокружение - пришлось немедленно идти в туалет. Когда все прошло, я подняла
голову и посмотрела в зеркало. "Итак, - сказала я вслух, - случилось! " Снова начинался этот кошмар, я хорошо знала это состояние, хотя часто
пугалась - напрасно. Но на этот раз... А может, причина во вчерашнем виски и волноваться не из-за чего. Я лихорадочно обсудила этот вопрос сама
с Собой, глядя в зеркало с любопытством и насмешкой. Несомненно, я была в ловушке. Скажу об этом Франсуазе. Не может быть, чтобы Франсуаза не
помогла мне из нее выбраться.
Но Франсуазе я ничего не сказала. Не хватило духу. И потом, за завтраком, Люк заставил нас выпить, тогда я немного забыла об этом,
уговорила сама себя.
На следующий день после этого завтрака началась неделя такого преждевременного лета, что я даже представить себе не могла ничего подобного.
Я ходила по улицам, потому что в комнате было невыносимо - такая там была духота. Я туманно расспрашивала Катрин о возможных выходах из
положения, не решаясь ей ничего открыть. Я не хотела больше видеть Люка, Франсуазу, этих свободных и сильных людей. Я чувствовала себя, как
больное животное. Иногда меня одолевали приступы дурацкого нервного смеха.