- Что это-сумасбродство... или просто спортивный азарт? - сказал он.
- Сумасбродство.
- Так я и сказал себе - причем с гордостью. Когда я подумал, что ты ныряешь с такой высоты, чтобы поскорее быть со мной, я был очень
счастлив.
- Ты счастлив? Это я счастлива. Я должна быть счастливой в любом случае, потому что я этого не требую. Это аксиома, ведь так?
Я говорила, не глядя на него, потому что он лежал на спине и я видела только его затылок. Загорелый и крепкий затылок.
- Я верну тебя Франсуазе в отличном виде, - сказала я шутливо.
- Ну и цинизм!
- Ты куда меньший циник, чем мы. Женщины очень циничны. Ты просто мальчишка по сравнению со мной и Франсуазой.
- Ничего себе претензии!
- У тебя их куда больше, чем у нас. Женщины с претензиями сразу же становятся смешны. Мужчинам же это придает обманчивую мужественность,
которую они поддерживают для...
- Скоро кончатся эти аксиомы? Поговорим о погоде. Во время отпуска это единственная дозволенная тема.
- Погода хорошая, - сказала я, - погода очень хорошая...
И, повернувшись на спину, заснула.
Когда я проснулась, небо было затянуто облаками, пляж обезлюдел, губы у меня пересохли, я чувствовала себя совершенно обессиленной. Люк
сидел около меня на песке, одетый. Он курил, глядя в море. Я смотрела на него с минуту, не показывая, что проснулась, впервые с каким-то
отстраненным любопытством: "О чем может думать этот человек? " О чем может думать человек, сидя на пустынном пляже, перед пустынным морем, рядом
- с кем-то, кто спит? Он представлялся мне таким раздавленным этой тройной пустотой, таким одиноким, что я потянулась к нему и дотронулась до
его плеча. Он даже не вздрогнул. Он никогда не вздрагивал, редко удивлялся, вскрикивал еще реже.
- Проснулась? - сказал он лениво. И нехотя потянулся. - Четыре часа.
- Четыре часа! - Я мгновенно села. - Я проспала четыре часа?
- Не волнуйся, - сказал Люк. - Нам нечего делать.
Эта фраза Показалась мне зловещей. Нам действительно нечего было делать вместе - ни работы, ни общих друзей.
- Это тебя огорчает? - спросила я. Он повернулся ко мне, улыбаясь.
- Мне только это и нравится. Надень свитер, дорогая, замерзнешь. Пойдем, выпьем чаю в отеле.
Не освещенная солнцем Ля Круазетт выглядела мрачной, ее дряхлые пальмы слегка раскачивались на слабом ветру. Отель спал. Мы попросили чай
наверх. Я приняла горячую ванну и снова вытянулась рядом с Люком, который читал в постели, время от времени стряхивая пепел с сигареты. Мы
опустили жалюзи из-за хмурого неба, в комнате было сумрачно, жарко. Я закрыла глаза. Только шуршание страниц, переворачиваемых Люком, врывалось
в отдаленный шум прибоя.
Я думала: "Ну, вот, я рядом с Люком, я около него, мне стоит только протянуть руку, чтобы дотронуться до него. Я знаю его тело, его голос,
знаю, как он спит. Он читает, я немного скучаю, это, в общем, даже приятно. Сейчас мы пойдем обедать, потом вместе ляжем спать, а через три дня
расстанемся. И, наверное, уже никогда не будет так, как сейчас. Но эта минута - вот она, с нами; я не знаю, любовь ли это или соглашение, но это
не важно. Мы одни, и каждый одинок по-своему.
Мы одни, и каждый одинок по-своему. Он не знает, что я думаю про нас; он читает. Но мы вместе, и со мной частица предназначенного мне
тепла и частица безразличия. Через полгода, когда мы будем врозь, не об этой минуте я буду вспоминать, а о каких-то других, случайных. Однако
именно эту минуту я люблю, наверное, больше всего, - минуту, когда я принимаю жизнь, какой она мне и представляется сейчас - спокойной и
душераздирающей". Я протянула руку, взяла "Семью Фенуйар" (Люк много раз упрекал меня за то, что я ее не читала) и принялась читать и смеяться,
пока Люку тоже не захотелось смеяться вместе со мной, и мы склонились над одной и той же страницей, щека к щеке, а скоро - губы к губам, наконец
книга упала на пол, наслаждение опустилось на нас, ночь - на других.
И вот настал день отъезда. Из лицемерия, где главную роль играл страх: у него, что я расчувствуюсь, у меня - что, заметив это, я
расчувствуюсь еще больше, мы накануне, в последний наш вечер, не упоминали об отъезде. Просто я много раз просыпалась ночью, в какой-то панике
искала Люка, его лоб, руку, мне нужно было убедиться, что нежный союз нашего сна все еще существует. И каждый раз, будто подстерегая эти
приступы страха, будто сон его был неглубок, Люк обнимал меня, сжимал мой затылок, шептал: "Здесь, здесь" голосом необычным, каким успокаивают
зверей. Это была смутная, заполненная шорохами и запахом мимозы ночь, которую мы оставим позади, ночь полусна и бессилия. Потом настало утро,
легкий завтрак, и Люк начал собирать вещи. Я собирала свои, разговаривая о дороге, дорожных ресторанах и прочем. Меня немного раздражал мой
собственный фальшиво-спокойный и мужественный тон, потому что мужественной я себя не чувствовала и не видела причин быть ею. Я чувствовала себя
никакой: несколько растерявшейся, может быть. На этот раз мы разыгрывали полукомедию, и я считала более осмотрительным так и продолжать, а то, в
конце концов, он мог бы заставить меня страдать, расставаясь с ним. Уж лучше вот такое выражение лица, манеры, жесты непричастности.
- Ну вот, мы и готовы, - сказал он наконец. - Я позвоню, чтобы пришли за багажом.
Я очнулась.
- Давай последний раз посмотрим с балкона, - сказала я мелодраматическим голосом.
Он посмотрел на меня с беспокойством, потом, поняв выражение моего лица, засмеялся.
- А ты и в самом деле твердый орешек, настоящий циник. Ты мне нравишься.
Он обнял меня посреди комнаты; легко встряхнул.
- Знаешь, это редко бывает, когда можно сказать кому-нибудь: "Ты мне нравишься" - после двух недель совместного житья.
- Это не совместное житье, - запротестовала я, смеясь, - это медовый месяц.
- Тем более! - сказал он, отстраняясь. В тот момент я действительно почувствовала, что он оставляет меня и что мне хочется удержать его за
лацканы пиджака. Это было мимолетно и очень неприятно.
Возвращение прошло хорошо. Я немного вела машину, Люк сказал, что мы приедем в Париж ночью, завтра он позвонит мне, и вскоре мы пообедаем
вместе с Франсуазой - к этому времени она вернется из деревни, где провела две недели у своей матери. Меня это немного обеспокоило, но Люк
посоветовал не упоминать о нашем путешествии - вот и все; остальное он сам с ней уладит. Я довольно ясно представляла себе осень - меж них двоих
- встречи с Люком от случая к случаю, когда мы целуемся, любим друг друга. Я никогда не предполагала, что он оставит Франсуазу, сначала - потому
что он сказал, потом - потому что мне казалось невозможным причинить такую боль Франсуазе.