Однажды, возмущенный такими преувеличениями, я (Свербеев) напомнил ему славу нашей Отечественной войны и победы над Наполеоном и просил пощады русскому дворянству и нашему войску во имя его собственного в этих подвигах участия. "Что вы мне рассказываете! Все это зависело от случая, а наши герои тогда, как и гораздо прежде, прославлялись и награждались по прихоти, по протекции." Говоря это, Чаадаев вышел из себя и раздражился донельзя. Таким иногда высказывался он до самой смерти, и изредка случалось и ему выходить из пределов приличия; так было и в этот вечер. "Вот, господа, прославляющие свою храбрость и свой патриотизм, я приведу вам в пример... - На этих словах он призадумался. - Ну да, пример моего отца. В шведскую войну, при Екатерине, оба они с Чертковым были гвардейскими штабс-офицерами и за то, что во время какого-то боя спрятались за скалой, получили Георгиевские кресты. Им какой-то фаворит покровительствовал, да и удобно было почему-то, чтобы гвардейские полковники воротились в Петербург с явными знаками отличия за храбрость". Вообще же, в своих евро-скитаниях Tschaad повторил типичный маршрут русских путешественников той поры, более всего соответствуя карамзинским письмам с поправкой на возраст героя. Впрочем, в России история имеет обратную силу: следствия тут всегда могут изменить причину. Деньги Проблемы с деньгами возникли у г-на Ч. еще в гвардии. "Ты хочешь, чтобы я обстоятельно тебе сказал, зачем мне нужны деньги? Я слишком учтив, чтобы с тобой спорить и потому соглашаюсь, что ты туп, но есть мера и на тупость. Неужели ты не знал, что 15000 мне мало? Неужели ты не видал, что я издерживал всегда более? Неужели ты не знал, что это происходит от того, что я живу в трактире? Неужели ты не знал, что живу я в трактире для того, что не в состоянии нарядиться на квартире? Итак, вот для чего мне нужны деньги. Если меня сделают шутом, то мне нужно будет кроме тех 2000, которые я должен князю, по крайней мере 8, чтобы монтироваться и поставить себя в состояние жить на квартире", - пишет Tschaad брату, который тогда уже вышел в отставку, а наследство между ними еще не было поделено. Под словом "шут" подразумевается флигель-адъютантство Чаадаева, что позволяет понять причины его отставки, равно как и тон беседы Tschaad'a с императором в Троппау: конечно, он предполагал для себя большее. Вообще же, легко видеть, что г-н Ч. по характеру относился к тому милому разряду людей, которым отчего-то постоянно должны все окружающие. Что, разумеется, всецело способствовало развитию его философических воззрений. Карантин на таможне В 1826 году Чаадаев въехал во внешние пределы Отечества, а именно - в Варшаву. Отметим, что въезжает Tschaad в страну с другим императором, с другими людьми - после декабристов. И единственная память, оставшаяся от него в высшем свете, нынче состоит в том, что "его императорское величество (имеется в виду Александр) изволил отзываться о сем офицере весьма с невыгодной стороны" - как отписал Николаю I его брат Константин Павлович, инспектор всей кавалерии Е.И.В., намекая на то, что Tschaad'у не помешает карантин на исконно российской границе. Tschaad же в это время по обыкновенной слабости своего организма хворал в Варшаве. Прохворав же, будто нарочно, время, достаточное для циркуляции депеш между Варшавой и Питером, он отправился далее и, уже ощущая ноздрями аромат давно не виденной родины, оказался на таможне в Брест-Литовске. Багаж его досмотрели, нашли "разные непозволительные книги и подозрительные бумаги", после чего пакет с оными отправили согласовывать по высокопоставленным каналам, а Чаадаев застрял в Бресте. Он сидел в Бресте словно бы для того, чтобы известная ему жизнь успела закончиться. 13 июля казнили декабристов, 9 августа в Москве был коронован Николай, и лишь 26 числа Чаадаеву устроили допрос, вполне, впрочем, формальный, лишний раз напоминая, что в России все делается отнюдь не на юридических основаниях.
Спрашивали его о приятелях-декабристах, но не сильно, без пристрастия, поскольку уехал Чаадаев из России давно, о стихах Пушкина по поводу немецкого студента Занда с его кинжалом спрашивали и - о масонском патенте, который Tschaad провез по всей Европе, а на таможне, давая подписку о непричастности к тайным обществам, заявил, что прихватил его исключительно случайно, как простую реликвию. Соврал, конечно. Но все это как-то рассосалось. Это было, так сказать, государственное отпущение грехов, и Tschaad мог въехать в незнакомую ему страну. Собственно, он профукал историю и не увидел, как нечто неуловимое почти мгновенно меняет все отношения. Зато - ничто не помешает ему думать, что все в природе возможно на логических основаниях. Дел поэтому было у него на всю жизнь вперед. Другая страна Чаадаев не видел Москвы три года, въезжал он в нее 8 сентября 1826 года, что предполагало обычные виды рестораций с самоваром на вывеске или рукою из облаков, держащей поднос с чашками, с подписью "Съестной трахътир"; немца-хлебника с золотым кренделем, иногда аршина в два, над дверью; цирюльни с изображением дамы, у которой кровь бьет фонтаном из руки, в окошке торчит завитая голова засаленного подмастерья и надпись над дверью: "Бреют и кровь отворяют...", галки на крестах, надо полагать. Что же это за линия, отделяющая метафизику от физиологии? Верно, по одну сторону от нее следствия чаще выводятся из причин, нежели по другую. Но как провести линию между видимым и невидимым: что тут доступно ощупыванию в материальном виде, а что воспринимать надо по наитию? Но, в общем, что же тут такого видимого? Камни, песок, водичка, да и то - даже мысли о них лежат уже где-то в стороне. У времени свой запах, а пространства и города позволяют гулять по ним как угодно, вот только кирпичи и географические карты служат для этого лишь подсобным средством. Все это, в общем, просто очень большое место, где люди живут: видимым и невидимым образом. Живут, и изо всех своих сил - отдавая себе в этом отчет, не отдавая - пробираются к чему-то, им предназначенному. Вот и девушки нового времени пахнут по-другому. Не той они уже породы звери. Что с того, что они не интересовали Tschaad'a никогда, - все равно этот факт пугает. Тем более, что они пусть это и неведомо пока окружающим - уже брюхаты петрашевцами и нигилистами. Очень недолго пробыв в Москве, осенью Tschaad уезжает в деревню. Выслушав перед этим на квартире у Соболевского авторское чтение "Бориса Годунова". Надо полагать, ему пришло на ум, что раз уж его ученик столь развился, так он сам теперь - слов нет. Поприще перед ним открывалось такое, что три года скачи - не доскачешь: что твоя бездна, без числа набитая звездами. В деревне Несомненно, в деревне физиологические аспекты бестелесности касаются мира мелких тварей, связанного с клопами, мокрицами, жабами. Отношение к оным Чаадаева неизвестно, если, конечно, не учитывать его преувеличенного пристрастия к уходу за собой, мнительность подобного рода обычно говорит о проблемах отношений души и тела в человеке, тем более, отправившемся в село Алексеевское, и не затем, чтобы поработать помещиком, но чтобы собрать там свой ум в кучку. Несомненно, туда он прибыл с отчетливым набором инструментов для решительно непонятно какой машины. Это как на зубовской гравюре поздних петровских времен портрет обер-сарваера Ивана Михайлыча Головина приведен в середине листа, окруженный полным набором различных корабельных деталей, в совокупности составляющих костяк корабля. Ну а у Tschaad'a - не корабль, не паровоз и даже не дуэльный кодекс. Хорошо зимой в деревне оценить имеющиеся карты и планы миро-здания. Разумеется, не в последнюю очередь с тем, чтобы уяснить конкретнее свою позицию в оном.