Откуда у русского такие глаза и такой нос?
Поговорка о "повесившемся жиде" решила вопрос.
- Не правда ли, Григорий Иванович? - спросила Саша и так сердечно рассмеялась, что Попов сразу забыл обо всем.
Досадно было только, что мысль о "восточном человеке" пришла в голову именно Пьеру и что слово "жид", впервые услышанное Поповым в этом доме, произнес тот же Пьер.
"Неужели у меня действительно такая предательская физиономия? Или акцент? Неужто он подозревает?.."
Страхи Попова были напрасны. Пьер попросту не замечал репетитора и не давал себе труда думать о нем. Но и это было не менее досадно.
Попову хотелось знать, как в этом доме мыслят о евреях. Еще интереснее было бы знать, как относится к евреям она - Саша?
Конечно, Попов не стал бы затрагивать этого вопроса, но послушать со стороны, что они говорят и думают об этом, он бы не отказался.
***
С отъездом Саши закончились все празднества, и жизнь вошла в обычную колею. Особых изменений в доме не произошло, все пошло по-прежнему, и только чувствовалось, что кого-то недостает.
Однако, несмотря на то, что Саша занимала огромное место в сердцах всех членов семьи, никто из них, как заметил Попов, даже не вздохнул при её отъезде, Только одно существо не могло скрыть своих чувств: Глюк. Он тосковал искренне и открыто. Забираясь в комнату репетитора, пес ложился на пол и глядел на Попова глазами, полными безысходной печали. А Попов гладил Глюка по гладкой теплой шерсти, точно хотел выразить ему глубокое сочувствие: "Я знаю, по ком ты грустишь... Ничего, милый! Есть еще кое-кто, тоскующий по ней не меньше твоего..."
Глава 6
БУДНИ
Зима установилась холодная и продолжительная.
Но время шло своим чередом, уходили дни и недели, и каждый сорванный с календаря листок приближал к пасхе.
Семья Бардо-Брадовских благополучно провела семь недель великого поста, говела вместе со всем составом преподавателей и челядью, как полагается всем порядочным православным людям. И только Григорий Иванович Попов чудом отвертелся от исполнения религиозных обязанностей. Ему вообще везло. Он даже не знал, как высоко ценят его в этом доме все, от мала до велика.
- В наше время среди студентов редко встретишь такого молодого человека! говаривал Феоктист Федосеич.
- Такого симпатичного молодого человека! - прибавляла Надежда Федоровна.
Феоктисту Федосеевичу привелось где-то повстречаться с ректором университета и поблагодарить его за рекомендованного репетитора.
- Прекрасный молодой человек! Я им очень доволен. Весьма! - сказал Феоктист Федосеич, благодарно пожимая ректорскую руку. - У вас большое чутье! Вы - знаток людей!
Ректор растаял от комплиментов, взял Бардо-Брадовского об руку и, загадочно улыбаясь, спросил:
- А вы знаете, кто он такой?
- Не знаю... А кто?
- Я вам скажу, но... это должно остаться между нами... Я дал слово... это, видите ли, каприз, пари... словом, тайна...
И, улыбаясь, ректор выдал секрет Попова, упомянув еще несколько раз о том, что он дал слово никому об этом не говорить, а слово, знаете, надо держать крепко!..
Феоктист Федосеич, разумеется, никому, кроме жены, не рассказал об этом. Надежда Федоровна рассказала, тоже по секрету, дочери, а Саша - князю. А князь без особой церемонии разгласил секрет в офицерском клубе и прибавил:
- Если бы не свидетельство ректора, я готов был бы пари держать, тысячу против одного, что он жид!.. Никак не думал, что он из тех самых Поповыx...
- А в бакара он играет?
- Кой черт!
- Ну, так пошли его к...
***
Григорий Иванович Попов не ошибся, когда предположил, что князя Пьера прочат Саше в женихи. Об этом, кроме него, знали все, но хранили молчание.
Бардо-Брадовские ничего не имели против этого брака, но больше всех жаждали его родители Пьера, старый князь Михаил Андреевич Ширяй-Непятов, бравый, прекрасно сохранившийся генерал-лейтенант, и его жена Юлия Владимировна, старая развалина с неизменной трубкой у уха.
Меньше всех желал этого брака Пьер. Отец его выписывал из штаба, где Пьер служил, каждый раз, как только Саша приезжала на каникулы. Молодой офицер, очень неохотно расстававшийся с штабной разгульной жизнью, ездил домой только потому, что не смел ослушаться приказаний отца.
Григорий Иванович ждал приезда Саши с нетерпением. Он считал дни, часы и минуты.
Все, что хоть немного напоминало Сашу, было ему дорого и свято. Роман, который она читала в вагоне, взятый как-то у нее, стал чуть ли не молитвенником Попова.
Он целовал книжку, клал её под подушку и проделывал весь ассортимент глупостей, свойственных каждому болеющему первой любовью.
То, что Саша даже не подозревала о чувствах Попова, ровно ничего не изменяло. Об этом никто и не должен знать. Никому и в голову не должно прийти, что Григорий Попов опасно болен...
***
Кто знает, каких бы глупостей еще не натворил Попов, если бы его не сдерживали и не возвращали к действительности, с одной стороны, письма брата, Авраам-Лейба, завзятого меланхолика, и, с другой, письма подлинного Попова.
Оба они будто сговорились. Брат донимал его постоянными сообщениями о еврейских несчастьях и намеками на нынешнюю молодежь, готовую "из-за мундира забыть родного отца с матерью". А Гриша - нудной философией и размышлениями "о вечных проблемах вечного народа".
Авраам-Лейб в одном из последних писем подробно изложил трагедию некоего еврейского гимназиста, сына местного бедняка. Чтобы попасть в университет, юноша перешел в православие, разумеется, втайне от родных. "Крестился? Ну и черт с тобой! - писал Авраам-Лейб. - Глаз тому вон, что плакать по тебе станет! Но ему, видишь ли, мало этого: он выписал к себе сестру, молодую красивую девушку, и решил из нее сделать большого человека: акушерку! Но так как у нее нет правожительства и её каждый день посещает полиция, то братец дал ей добрый совет: последовать его примеру... Девица упиралась, жалея мать и отца, но братец пригрозил: если она не примет православия, то он сам сообщит родителям о своем крещении. В конце концов он её уговорил. Та проделала все, что полагается. А через несколько дней, мучимая раскаянием, после жестокого спора с братом, отравилась.
Между тем дома забеспокоились, не получая долго писем. Приехала мать, доведалась обо всем и, недолго думая, с горя померла...
Ну что ты скажешь о твоих молодых людях? Узнай-ка ты об этом милом пареньке. Он учится в твоем городе. Фамилия его - Лапидус. И, кажется, что он нам даже каким-то родственником приходится: его мать и мать нашего шурина, Велвла, как будто троюродные сестры... Седьмая вода на киселе!.."
Попов не ответил на это письмо. А когда брат стал приставать с расспросами об этом Лапидусе, Григорий Иванович рассердился и попросил Авраам-Лейба не надоедать ему расспросами о каком-то Лапидусе, которого он никогда в глаза не видал и знать не желает. Да и вообще, о чем тут говорить? Что касается несчастной девицы, то не она первая, не она последняя...
Письма подлинного Попова были не лучше. Вопросы еврейской жизни сверлили ему, очевидно, мозг основательно!
Сначала он доказывал, что евреям необходима полная ассимиляция. Затем он стал увлекаться сионизмом и писал огненные прокламации на тему: "Мы должны вернуться на старое жилище, в страну наших предков, и там основать еврейское государство!.."
"Если бы я был настоящим Рабиновичем, - писал Гриша, - я бы встал во главе сионистского движения и показал бы, на что способны евреи!"
Григорий Иванович ответил:
"Милый, дорогой Гриша! Из твоих последних писем я заключаю, что ты подпал под влияние сионистов.