Эппель Асар
Асар Эппель
Куда в данный момент направляется Изя по прозвищу Клест?
В данный момент он направляется в "Казанку".
Чего он там забыл?
А он идет покупать лоснящуюся то ли от подлитой старой уже воды, то ли от хлопкового масла скользкую капусту-провансаль с некоторым сильно лежалым налетом.
Но зачем в капусту-провансаль подливается вода?
Для веса она подливается, хотя кроме нее там еще много чего: накроенная черепушками сама капуста; рыхловатые яблоки удобным куском, отчего они, словно сам же их сперва отрыгнул, хорошо проглатываются; еще - клюква и даже виноград. Клюкву, правда, не куснуть - намасленная она из-под зуба выскакивает, а прижмешь - лопается и получается здорово кисло. Поэтому Клест ее удаляет, а саму капусту любит - она же ни на какую еду не похожа, хотя и заветренная.
В сумке у него банка, а в лице решимость, потому что идет он через Казанку. Через Казанку - в "Казанку". Хотя сто раз говорил себе: "Не пойду через Казанку, когда пойду в "Казанку!"" И вот себя же не послушался. Капусты-провансаль ему захотелось.
Ну-ну.
"Казанкой" назывался единственный в окрестности магазин. Приземистый и бревенчатый. Вроде сельпо. Там - в войну по карточкам и какое-то время потом (опять же по карточкам) - отоваривались хлебом и продуктами.
Хоть в войну, хоть после, хлеб отъединялся от буханки устройством вроде большой ножовки по металлу, но на шарнире, а отделенный пайковый ломоть клался на чашечные весы, дабы определить его темную массу потертыми неклеймеными гирями.
Поселочный же фрагмент, именуемый Казанкой, находился между Шестым и Седьмым проездами, и поставлен был изначально для путейцев Казанской железной дороги, то есть для всевозможной голытьбы и неописуемого отребья, обслуживавших московские и около участки железных дорог.
Иначе говоря, народ в Казанке проживал отпетый, а тамошний грунт был без травы (это среди травяных улиц!). И уж если трава где-то пробивалась, то смахивала на джульму - азиатскую овечью шерсть, натаскиваемую на валенках казанкинскими жильцами с путевого и вокзального своих поприщ, куда после многосуточной езды ступала нога всей русской Азии и куда - в мешках или же налипшую на коричневые сапоги с галошами - привозили джульму одетые в ватные халаты и препоясанные косынками люди с покорными неуловимыми взглядами.
Казанкинская земля была еще и в ноздреватом шлаке, из которого травинки, если и высовывались, то чахлые и обоссанные собаками; а еще - в давленом грязном стекле, в буграх твердых кочек с торчащими из них бородавчатыми железинами, в гнилых очистках под окнами, а также в выброшенных из тех же окон презервативах, всегда прорванных из-за неласкового и наждачного железнодорожного женского нутра. И еще во многом разном.
Бревна бараков, чтобы не погнили, были, как шпалы, пропитаны то ли дегтем, то ли креозотом и выглядели буро-коричневыми. Мелом на них стояло написано и нарисовано, что обычно пишется и рисуется: изображенные по догадке стыдные части и преизбыточные количества непристойной азбуки в незатейливых - с погрешностями против грамматики - сочетаниях.
В войну в один из бараков попала зажигалка (фугаска, зенитка, зажигалка, душегубка, до чего складно выдумывались тогда слова, причем без промедления, словно заранее были припасены в языке). Барак с одного конца занялся и наполовину сгорел, а когда горелые бревна раскатали, осталось полбарака уцелевших, с виду нелепых и голенастых, потому что двухэтажных. На рубленую избу бревенчатый недогарок не походил, зато смахивал на острог, поставленный, хотя и где полагается - то есть в России, но не к месту, потому что места наши были все-таки не каторжные.
Пускай Казанка и была, точно ворота блудницы, вымазана дегтем, и, куда ни глянь, отвратительна, все же под кое-какими окнами первых этажей виднелись полоски палисадников - там трава зеленой как-то получалась, а из нее торчали даже растения, к осени поголовно оказывавшиеся золотыми шарами, хотя летом цветшие совершенно другим цветком. Таковое насаждение обычно наблюдалось под окном какого-нибудь ударника путейца или дореволюционного машиниста, отселенного сюда для улучшения бытовых условий из-за развода с непоправимо отсталой для семьи бабой.
Казанку приходилось пересекать, если идешь коротким путем в триста четвертую школу, в керосиновую лавку, в ветеринарную лечебницу и, наконец, в сказанное наше сельпо, куда пробирается сейчас нетерпеливый провансалец Изя Клест, хотя ему было бы правильней два десятка здешних бараков обойти, потому что не стоит нарываться.
Кто учился в триста четвертой школе, неизвестно. Разве что в сорок втором году - я; это когда школы, закрытые в сорок первом, открылись снова. Проучился я в ней всего один класс, и учительница моя была сильно косая. Причем глаза ее сидели в темных ямах. А так она была ничего, Анна Акимовна.
Днем, когда народ на работе, в Казанке пусто. Разве что дети подстерегают какую-нибудь жертву в виде или оплошно забежавших для случки худых собак, или редкой почтальонши, или забредшего по глупости чуженина. А еще бабы, выходя на свет из амбарного казанкинского сортира, доутираются напоследок подъюбочными рубашками.
Может пройти и точильщик, понапрасну возглашающий "точу ножи-ножницы", ибо ножи здешний народ точит сам, а точить ножницы есть необходимость, пожалуй что, только Атропе - но разве эта мойра их даст! Они у нее и так наточенные. Инструмент ведь, и все время в деле! Правда, кто-нибудь, кому на работу в ночь, и поэтому он стоит сейчас у окошка, возьмет, задираясь, и окликнет точильщика: "Эй, платунец, заебохом конец! Сорок залупаев!", и это самая удивительная фраза, какую мне довелось в жизни слышать. Точильщик за "платунца" не обидится, а возможно даже, намеренно пропустит мимо ушей.
Из странствующей рабочей силы, кроме "ножей-ножниц", есть еще "старье берем", "стекла вставляем-починяем", "паять кастрюли" и пилильщики-дровоколы. Но о последних скажем чуть дальше.
Чаще же всего через Казанку шли за керосином.
Керосиновая лавка! Каменный лабаз, где сладко-сладко (можно даже сказать, сладостно) пахнул белый (точней, беловатый) керосин, причем куда слаще, чем на кухне поэта, у которого и кухни-то не было. А что совсем неправдоподобно, так это, что в керосиновой лавке применялись два разливательных автомата. Керосин бил из них бурной струей и завершался не уменьшением напора и покапыванием, а сразу как отрезанный. Предварительно, правда, следовало опустить в щель купленные у керосинщика продолговатые фигурные жетоны.
Во всей тогдашней Москве, кроме наших керосинных, были только автоматы бутербродные - на Лубянке, однако наши работали лучше, а если вдруг не работали, то керосин в твою железную или стеклянную банку наливался черпаком, а ты стоял и дышал нефтяным духом, самым сладостным и желанным.
До сих пор не пойму, отчего в детстве любимым запахом был именно этот. Может, керосина организму в войну не хватало?
А вообще-то, что мы про него заладили, когда без дровяного склада вообще хана? И хотя склад - хозяйство необширное, зато дел в нем не переделать.