- Эх, силы уже не те!.. - Мамиш слышал от Хасая это имя. Неужели он, тот самый, высокое начальство Хасая? Джафар-муэллим пожимает руку Мамиша, возвращает ему ключ и робу. Сели в две машины, уехали.
- О тебе спрашивал,- говорит Гая Мамишу.
- Кто?
- Наш начальник.
- С чего это?'
- Как же, друг Хасая, о его племяннике печется.
- А насчет труб ты сказал ему?
- Даст взбучку, чтоб не задерживали. При Джафаре-муэллиме сказал. И переводчику: "Вы им не перево-дите!"
В машине начальник повернулся к Джафару-муэллиму: "Знаешь, чью куртку ты надевал? Племянника Ха-сая!" - "Что ты говоришь?! Широкие брови, как у Ха-сая".
Мамиш недоверчиво смотрит на Гая - когда он успел сказать?
- Буровая не может ждать!
- А почему ты молчал, когда робу свою давал? Ска-зал бы!
и скажу!..
А когда ехали в машине, в грузовике, в общежитие, Расим покачал головой:
- Красавец наш начальник!
- С лауреатским значком!
- Ишь ты, сверху углядел? - Селим у Сергея спра-шивает.- И я сразу увидел, на солнце горит. Массивное кресло оскалило свои львиные пасти-ручки. Старинное, высокая спинка с резным гербом, как трон. Парчовая обивка золотыми нитями прошита, позолота в углублениях деревянной резьбы тоже кое-где сохранилась, а на сиденье обивка стерлась, дыры, никто уже не садится, больно потому что. (А сядешь - пружина-ми ржавыми покряхтит и ждет, когда встанешь, чтоб крякнуть еще.) Стоит, никак не развалится.
- Мамиш, ай Мамиш, а тебя Гюльбала ждал, ждал...- Это мать Гюльбалы, Хуснийэ-ханум... Тихо, двор будто вымер, а голос в ушах. не дадут даже переодеться!
- Задержались, работа была тяжелая.
- Знаю, а как же?.. Но ты пойди, он очень просил,- повторяет она,- долго ждал тебя Гюльбала, очень долго.
дай хоть чаю попить!
Как ей рассказать? Болят мышцы, ноги гудят, спать, спать... Буровая барахлила, тяжелый пласт, давление росло и росло; потом бур заклинило, пока они раствор вкачивали; опасно, когда давление растет, очень опас-но; может, как на соседней буровой... Море от толстого нефтяного слоя как в крокодиловой коже. Заклинило бур, схватило, Мамиш и так и сяк, на ручку тормоза всей силой давит - никак не высвободить бур, будто пригвоздили ко дну. Что там, в глубине? Час бились. А как удачно провели первое наклонное бурение!.. Пи-сали газеты, передавали по радио, телевидению, пока-зывали в киножурнале... Мамиш на фотографиях вы-шел плохо, если бы не перечислили имена, доказывать пришлось бы, что это, мол, я за Гая стою. Смещенное лицо, будто одно наложено на другое, и оттого нет чет-кости во взгляде, весь облик расплывчат и неясен. Даже "Правда" о Гая рассказала, а тут... Хитрый же Гая! И везучий. Нефть под глубокой водой - до нее не до-берешься, если бурить прямо, сверху, потому что нет еще оснований для глубоководного бурения. Вот и со-образил Гая, хотя наклонное бурение до него придума-ли, но то на суше, а здесь море; да еще с таким откло-нением! Впервые в мире! Раньше американцев! Прямо не доберешься, а мы наклонно, сбоку, неожиданно для пласта. Он же дикарь, этот пласт. К нему надо умеючи подойти, стратегия ясна, а тактика - это талант, интуи-ция; и не каждому это дано; если напрямую не возь-мешь, схитри, придумай, черт бы тебя побрал, посиди, мозгам дай пошевелиться, если, конечно... И наклоняет, наклоняет он трубы... Первое бурение прошло успешно, и Гая взялся за второе; пусть бы другой, хватит судьбу испытывать - и слава есть, и уважают, и деньги большие всей бригаде выпали,- так нет, взялся Гая еще бурить с наклоном, правда, чуть меньшим. А тут за-клинило! Скандала не оберешься!.. Но главное спо-койно, без паники. Как это не слушаются недра? А мы этот бур сейчас... "Отойди-ка, Мамиш!" Гая отодвинул Мамиша, и сам не знает, как ему удалось высвободить бур, чутье какое или что еще? Много времени потеряли, но обошлось, и давление стало нормальным.
- Ладно, пойду.
Кресло сначала было в большой комнате, где Хасай жил, перекочевало потом в среднюю, комнату Аги и Гейбата, потом в комнату Теймура, еще в одну и - в самую маленькую, ту, о которой Тукезбан Мамишу пи-сала ("Там у меня комната есть, живи в ней, она теперь твоя"). Мамиш вынес кресло на балкон: и место зани-мает, и толку никакого. Любил в нем сидеть Гюльбала. Кресло это - их прадеда Агабека, отца их бабушки Мелёк-ханум. Сидя в кресле, Гюльбала сказал очень обидное Мамишу. Весь утонул в нем, голова чуть ли не на уровне ручек, в выпуклые гладкие глаза львов пальцами тычет. "Мой отец лучше твоего". Мамишу Обидно, но он молчит. Гюльбала у них на улице самый сильный, заводила. "А ну за мной!" - и все бегут за ним на соседнюю улицу, где драка с "чужими", и те, конечно, по дворам разбегаются, станут они связывать-ся с Гюльбалой!.. Стоит он, ребята вокруг столпились, и Гюльбала рассказывает, как мушкетеры дерутся... Потом Мамиш прочел, видит, многое он присочинил, не так было. Расскажет, потом плюхнется в кресло, будто он и есть мушкетер, к ним в Баку приехал, устал после боя, сел отдохнуть. Сидит, сидит, вдруг вскакивает, уходит в комнату и зовет Мамиша: "Иди сюда! - До-стает из буфета высокую бутыль вина. Никого нет.- Хочешь? Это моему папе привезли. Давай..." Накло-няет бутыль, и густое вино льется в кружку. К ним без конца несут и несут, по коридору топают и топают люди в сапогах, чарыках, галошах, кепках, па-пахах каракулевых, шляпах. "На, пей". "Ты сначала".
"Боишься? - и одним махом полкружки.- Теперь ты",- говорит хрипло уже. И Мамиш пьет. Сладкое и обжигает. И снова Гюльбала в кресле сидит. Многое от него впервые Мамиш услышал. И не только про муш-кетеров. Гипнозом увлекся. Вольф Мессинг и Кио.
Однажды даже пытался Мамиша усыпить. Усадил в кресло и давай ему в глаза впиваться взглядом, и паль-цы - будто лапа коршуна. "Спи!.. Спи!.. Ты хочешь спать!.. У тебя тяжелеют веки, ты закрыл глаза!.." Мамиш закрыл глаза, но спать ему не хочется, и он, ко-нечно же, сколько бы Гюльбала ни долбил "Спи!..", не уснет. Только бы не расхохотаться, а то обидится. Приятно даже сидишь в мягком кресле, отдыхаешь. "Уф, жарко! - говорит Гюльбала, видя, что "опыт" не удался.- Толстокожий ты, тебя не берет",- "Не уме-ешь, вот и валишь на меня".- "Это я не умею?" - вскипает Гюльбала. Но "опыт" не повторяет. А по-том стоят они, Мамиш рядом, и Гюльбала, их вожак, вожака другого квартала "разоблачает". Это Се-лим из Крепости, как его называют, гроза города. Но откуда Гюльбала знает, удивляется Мамиш, что Селим в милиции дал "твердое слово"? Исчез, будто лечился в больнице от ножевой раны, а сам трусливо прятался... И Гюльбала, доказав, что Селим вовсе не вожак и не человек даже, может делать с ним - это неписаный закон блатного мира - все, что захочет. И Гюльбала не спеша достает бритву ("Неужели?.." -у Мамиша за-хватило дыхание) и полосами разрезает шелковую ру-башку "врага"; лезвие иногда касается тела, и Селим вздрагивает, но молчит. Одна полоска, другая, много полос уже, и тот уходит посрамленный, и ленты ру-башки развеваются, треплются на ветру.
- Ты зачем его так? - Гюльбала недоуменно смотрит на Мамиша.- Зачем?
- А ты бы тогда, когда я бритвой... Вышел бы и за-щитил!
- И ты бы перестал?
- Я нет, но чего держать слово за пазухой? "За-чем"! - передразнил.Другой бы на моем месте кровью его лицо залил, а я только царапины на спине! Видел, как вздрагивал? Больше не сунется! Когда Мамиша определили в бригаду, где уже были его друзья, почти братья, Сергей и Расим, вместе ведь слу-жили, вдруг он Селима встретил, того самого, из Кре-пости. Мамиш Селима на всю жизнь запомнил, а Се-лим нет, он тогда, кроме Гюльбалы, никого не видел и не слышал. Селим казался Мамишу страшным и же-стоким, от него можно ждать всего.