Она подступает к горлу и замутняет сознание. Я не выдерживаю и бросаюсь на солдата и колочу его кулаками по широкой спине, по плечам. В следующее мгновение от сильного толчка я лежу на песке и на моей груди передними лапами стоит собака. Клыки оскалены, нос сморщен. Она тихо, густо рычит.
- Ко мне! - командует пограничник. Собака оставляет меня. - Ты что, сдурел? - Это он говорит уже мне.
В его голосе почему-то нет злости. Я поднимаюсь медленно. Как побитый. Стряхиваю сырой песок, налипший к штанам. Я уже не плачу. Ветер высушил слезы и стянул на лице кожу.
- Отдай мне собаку, ты все равно убьешь ее, - говорю я и не узнаю своего голоса. - Я буду ее кормить.
- Не имею права. Приказ.
Опять к горлу подступает горечь. Она душит меня. Я не могу говорить. Где-то совсем близко от берега вздохнул дельфин. Я тоже пытаюсь вздохнуть. Не могу. Нет дыхания.
- Если собаку убьют, я брошусь со скалы, - говорю я.
- Зачем?
- Брошусь!
- Я бы дал тебе собаку. Но я должен привести ее к ветеринару. - Тут он смотрит на меня долго, внимательно и, словно искру, бросает мысль: - Может быть, ветеринар...
Я подхватываю эту искру на лету:
- Если он отдаст мне собаку, я буду каждую неделю мыть полы в лечебнице.
Сам не знаю почему подумал о полах. Отроду не мыл полов. Но, видимо, в такие минуты люди не думают об умении, неудобствах, трудностях. Главное не дать погаснуть искре.
- Если он подпишет акт, что собаку принял... - говорит солдат.
- У нас дома есть сарай. Можно жить в сарае, там и зимой не холодно, говорю я.
- Ей еды немного надо. Она старая. Похлебка, хлеб, - подхватывает солдат.
- Она не будет голодной, - продолжаю я.
- Думаю, уговорим ветеринара... - Солдат немного повеселел. - Если ее убьют, я и сам изведусь.
Сейчас я слышу голос пограничника таким, как теперь. Теперь все другое. И тот стриженый черт годится мне в сыновья. Я его принимаю как сына: во мне бьется его кровь.
Я хорошо помню, как мы шли втроем по берегу и как на мокром укатанном песке оставались трефовые следы собаки. Они превращались в маленькие озерца, волна посильнее стирала их, они возникали снова. Неужели их не будет совсем?
Мы пришли к ветеринару. Заняли очередь. Перед нами была лошадь, еж, синичка и кошка. Лошадь хромала, кошка не ела. Что было с ежом и синичкой, ей-богу, не помню.
Сели на длинную скамейку. Собаку пограничник посадил перед собой и придерживал ее коленями. Собака устала, ей было жарко, и набок свешивался большой розовый язык с темными родимыми пятнами. В коридоре стоял крепкий лекарственный дух. На стене стучали медленно шагающие часы.
Ветеринар долго не приходил. Он занимался лошадью. Он был универсалом. Однажды вылечил дельфина, которого волной ударило о скалы. Говорят, ветеринар почти не разговаривал: привык иметь дело с бессловесными пациентами, которые не могут ответить даже на самый простой вопрос: "Где болит?" Его бессловесные терпеливы, ни на что не жалуются, не то что словесные...
Я набрался смелости и провел рукой по голове овчарки. Она не огрызнулась: видимо, начинала понимать меня. Высохшая шерсть свалялась на боках паклей. А на спине сединой проступала соль.
Потом пришел ветеринар. Грязный халат висел на нем мешком.
Руки скрючены. Лицо желтое, морщинистое. Под губой жидкий хохолок-бородка. Шея тонкая, под кожей кадык величиной с абрикосовую косточку. Ветеринар мне не понравился. Меня охватила мелкая дрожь. Я подумал, что как только мы переступим порог кабинета, старик сделает свое дело, и собаки не станет. Если бы можно было схватить собаку за поводок и убежать! Но разве она побежит со мной? Собака сидела смирно. Только порой поворачивала голову и смотрела на своего друга. Она смотрела как-то грустно и вопросительно. Пограничник отводил глаза.
Подошла наша очередь.
Мы вошли. Старик сидел за столом и чтото записывал в толстую книгу. В уголке рта у него торчала давно погасшая папироска.
- Что у вас? - сухо спросил он, не поднимая головы и продолжая писать.
Мы молча переглянулись. Он бросил писать.
- У вас язык отнялся?
Старик уставился на пограничника, потом на меня и остановил взгляд на собаке. Он сосал погасшую папироску и долго рассматривал собаку, словно рассчитывал узнать от нее больше, чем от нас.
Пограничник понял, что больше молчать нельзя, он сказал:
- Я с заставы... Прислали усыпить собаку. Но вот тут нашелся парень, он легонько подтолкнул меня вперед. - Он хочет взять ее.
Но мне нужен документ.
Ветеринар резко повернулся ко мне и спросил:
- Ему собаку?
- Ему, - подтвердил пограничник.
- Не справится, - буркнул старик.
Я понял, что сейчас все пропадет, и в отчаянии крикнул:
- Справится!
Старик впился в меня маленькими слюдянистыми глазами и резко спросил:
- Что будешь делать с собакой?
Я растерялся и ответил невпопад:
- Буду ее кормить...
- Этого собаке мало... для жизни!
Я почувствовал, как покрываюсь испариной. Старик держал меня под прицелом. Он испытывал меня, и от того, выдержу я экзамен или нет, зависела жизнь старой верной собаки. Я ничего не успел подумать, я думал только о том, как спасти ее.
- Огород сторожить надо? - спросил меня ветеринар.
- Нет у нас никакого огорода. У нас есть сарай. Я не дам ее в обиду. Я... Я...
- Не кипятись, - остановил меня старик. - Спокойно. Собака будет жить. У меня уже есть три собаки... брошенные. Будет четыре.
Мы - люди.
- Мы люди, - повторил я за стариком, - у меня мама добрая. Она разрешит.
- Ладно, - сказал старик.
Собака посмотрела на своего хозяина, как будто он, а не сухой желтолицый старик с кадыком решал ее судьбу. Она тихо взвизгнула то ли от радости, то ли от нетерпения, то ли случайно.
Я посмотрел на старого ветеринара и тихо сказал:
- Спасибо.
- За такие вещи не благодарят! - прикрикнул он. - И вообще, если человек не чурбан, не значит, что за это его следует благодарить.
Если человек не чурбан! А кто же? Стриженый черт? Я покосился на стеклянную дверку белого медицинского шкафа. И увидел себя обыкновенного, такого, как всегда, только мои глаза с красными прожилками воинственно поблескивали, а отросший черный ежик сердито топорщился на голове.
Светило окрепшее солнце. За окном шумело море. Рядом пахло собачьей шерстью. Я вдыхал этот запах, как запах жизни. А старик все не выпускал изо рта погасшую папироску.
Этот день всегда рядом со мной, хотя множество дней моей жизни затерялись вдали, остались где-то за горизонтом.