Туда изо дня в день ходили одни и те же пьяницы. Иногда их оттуда уводили в милицию, иногда за ними приходили жены, а за одним все время приходила дочь, девочка лет двенадцати, и тащила чуть ли не на себе домой. Я это все видела в папином фильме. В общем, хорошенького мало. Камеру папа держал в авоське, чтобы никто не знал, что он снимает. Это называется "снимать скрытой камерой". А потом этот фильм на студии не приняли, и папин ближайший товарищ, который сначала хвалил фильм и говорил, что это необходимо показывать всем, вдруг взял и проголосовал против. Из-за осторожности. Папа потом неделю не спал. Нет, не из-за фильма, а из-за своего бывшего друга. А Бачулиса он тоже считал другом и гордился им. Всю дорогу хвастал, какой он был храбрый и какой он был добрый. А тут оказалось наоборот.
Когда я подбежала к дому, я уже все придумала. Решила пробраться на чердак, который они так усиленно охраняли, и посмотреть, что там делается. А в поезде на обратном пути рассказать об этом папе, - все-таки что-то. Поэтому я не пошла в дверь, а заглянула сначала в окно. В комнате сидел в одиночестве Бачулис. Вот досада. А на столе все было готово к торжественному обеду. Я присела на корточки, чтобы обдумать, как мне незаметно пробраться на чердак. Надо было торопиться, а то вот-вот соберутся все и тогда мне ничего не удастся сделать.
Снова выглянула. Он сидел на прежнем месте и в прежней позе. Совершенно ясно, что он о чем-то думал.
- Дядя Миколас, - нарочно громко сказала я, - можно, я влезу в окно?
Бачулис вздрогнул от неожиданности, потом сказал:
- Влезай.
Я влезла, положила камеру на пол около дивана.
- Дядя Миколас, а вы не знаете, где папа?
Он снова вздрогнул - вероятно, уже забыл о том, что я в комнате, ответил, что не знает. Тогда я спросила его, когда он приедет к нам в Москву, и был ли он в этом году на море, и купался ли, а то ведь говорят, что в Балтийском море очень холодная вода. Правду ли говорят, что когда люди чихают, то у них прочищаются легкие? И как это они прочищаются?
Наконец Бачулис не выдержал и вышел в соседнюю комнату, а я, не теряя ни минуты, осторожно стала подниматься по лестнице на чердак. Даля возилась на кухне, шумно перекладывая кастрюли. Она услышала мои шаги и крикнула: "Миколас, это ты?", - я не ответила, и поняла, что она сейчас выйдет в прихожую, и торопливо шмыгнула в чердачную дверь.
Теперь я спокойно могла оглядеться. Я оказалась в маленькой прихожей. Из нее я попала в комнатку. Передо мной стоял... Юстик. Сначала я слегка струсила, потому что увидела какого-то человека, но не узнала его. А потом, когда узнала, чуть не заплакала от злости.
- Ах, ты уже здесь! - крикнула я.
- Тише, - попросил Юстик, - а то мама услышит.
- Трус, - сказала я, но мне этого показалось мало, и я добавила: Жалкий трус! - И повернулась, чтобы уйти.
- Таня, не уходи, - сказал Юстик. - Я решил... тебе помочь.
- Ты поговоришь с ними? - обрадовалась я.
Юстик отрицательно покачал головой.
- Нет... Я придумал другое. - Юстик вытащил из-под диванчика старенький, потрепанный чемодан, открыл его и достал оттуда какое-то платье. - Это Эмилькино.
Платье было тоже старое - столько лет пролежало, - кое-где на нем были маленькие дырочки, аккуратно заштопанные.
- Ну и что?
- Ты его наденешь, - сказал Юстик, - и выйдешь к обеду... Все увидят... И твой папа, и мой... Мне кажется, после этого они разговорятся...
- Просто сногсшибательно! - закричала я и от радости чмокнула его в щеку.
Никогда бы не подумала, что он такой умный. Просто золото, а не парень!
Юстик схватился за щеку, точно я его обожгла, и спросил:
- Это ты серьезно?
- Конечно, - прошептала я.
- На всю жизнь?
Я промолчала, не знала, что ответить. Мне ведь никто таких вопросов раньше не задавал.
А он вытащил из кармана какую-то бумажку и прочел: "Я помню тот вечер, он в сердце отмечен, он первую радость мне в жизни принес. Имя твое мне запомнилось, Таня, нежная россыпь твоих волос". Я никогда не видела, чтобы человек так волновался, как сейчас Юстик, он даже не побледнел, а побелел. И я испугалась, что он вот-вот упадет и умрет от инфаркта.
Юстик скомкал бумажку и стоял с низко опущенной головой. А мне хотелось ему сказать что-нибудь необыкновенное-необыкновенное, чтобы нам эти минуты запомнились на всю жизнь, до самой глубокой старости. Мне кажется, что именно такие минуты все и запоминают, но слова куда-то исчезли.
- Мне никто никогда не писал таких хороших стихов, - сказала я наконец. - И вообще мне никто еще не писал стихов.
- Дальше я не успел сочинить, - проговорил Юстик, все не поднимая головы.
- По-моему, это настоящая интимная лирика, - сказала я каким-то чужим голосом. - Когда напишешь до конца, пришли в Москву. Я их прочту бабушке... ("Почему бабушке? - подумала я. - Глупо. При чем тут бабушка, когда такое творится, что голова кругом!") Нет, - сказала я, - бабушке я не буду их читать. Она может их неправильно истолковать.
- Тебе будет как раз Эмилькино платье, - сказал Юстик.
- Правда. - Я приложила платье к себе. - Она была такого же роста, как я. - Мне почему-то стало жутковато, но я не хотела признаваться в этом Юстику.
- А ты не боишься? - вдруг спросил Юстик.
- Нет, - прошептала я. От страха я потеряла голос, но отступать было не в моих правилах. Бороться так бороться, до победного конца. - Ты пойдешь вниз один, а когда все сядут за стол, выйдешь за чем-нибудь в прихожую и свистнешь. И тогда появлюсь я. Представляешь? Вы все сидите за столом - и вдруг вхожу я, как Эмилька. По лестнице я спущусь потихоньку, чтобы не было слышно, остановлюсь в дверях, посмотрю на твоего отца и скажу: "Лаба дена..." Нет, лучше я ничего не буду говорить, это мне будет трудно. Просто остановлюсь. Как тебе мой план?
- Не знаю, - сказал Юстик.
- Зато я знаю, - ответила я. - После этого они разговорятся как миленькие.
Мы постояли, помолчали, как перед большой дорогой. И дорога нам предстояла действительно большая и нелегкая. Я вдруг сразу поняла, что пришел конец словам и начались действия, поступки, за которые надо отвечать.
- Ну иди, - сказала я.
Юстик посмотрел на меня так, как, вероятно, смотрел Миколас на Эмильку, когда оставлял ее одну на чердаке, и ушел.
Внизу послышались голоса, и я вздрогнула, точно чего-то боялась.
Дверь на чердак Юстик прикрыл неплотно, поэтому, когда разговаривали в прихожей, как сейчас папа с Далей, все было слышно. Когда же они прошли в комнату, их голоса стали глуше и отдельных слов разобрать было нельзя. Пора было собираться. Я быстро разделась и натянула Эмилькино платье. Юстик оказался прав, оно было мне впору, может быть, чуть тесновато. Конечно, Эмильку ведь не так кормили, как меня. Хотя платье было шерстяное, теплое, у меня зуб на зуб не попадал. Трясло.
Вот здесь, в этой комнате, в этом же платье, на этом месте, когда-то стояла живая, настоящая Эмилька.
Я только теперь впервые огляделась по сторонам и поняла, что эту комнату держат в порядке. Тут было аккуратно прибрано. Платье, которое было на мне, чья-то рука старательно заштопала. И штопка была свежая. Значит, это все делали Бачулис и Даля? Говорить об этом не хотят, а все бережно сохраняли.
Эмилька ходила по комнатке, еле касаясь пола, чтобы внизу не услышали ее шагов. И я так же, еле касаясь пола, прошла к ее старенькому диванчику и опустилась на него.
Юстик куда-то пропал. Может быть, испугался? Решила подождать еще немного и идти без его сигнала.
Я опустила руки в кармашки платья, и вдруг у меня сердце остановилось от волнения. Моя левая рука нащупала аккуратно сложенную бумажку. Я ее вытащила, развернула.