Два солдата подняли меня с земли, и я увидела Мейера. Он стоял рядом и широко раскрытыми, непонимающими глазами смотрел на меня.
- Госпожа учительница! Что вы наделали! Вы убили своего сына! Это выше моего понимания.
Я ничего не сказала ему. Побрела прочь.
Я встретилась с комендантом нашего небольшого города Мейером спустя год. Его привели ко мне в партизанский отряд. Я сама допрашивала его. Увидев меня, он заволновался - то ли испугался, то ли обрадовался нашей встрече.
- Госпожа учительница! Здравствуйте! Какая удивительная судьба, госпожа учительница... Я могу надеяться, что вы помните, как я отнесся к вашей просьбе о помиловании.
Я смотрела на него, а видела кирпичную стену и моих мальчиков.
- Ведь вы сами отказались, - пробормотал комендант, - я пленный, я не смею задавать вопросы, но я прошу разрешения задать вам один вопрос.
Я кивнула головой.
- Почему вы отказались от помилования? Может быть, ваш сын отказался?
Стена по-прежнему стояла передо мной, но мальчиков уже не было.
Я силилась собраться с мыслями, взять себя в руки. Этот немец сорвал бинт с моей незажившей раны. Но я не могла допустить, чтобы он почувствовал мою слабость.
- Вы знаете, какая между нами разница? - через силу спросила я.
- Яволь! Конечно!
Он торопился с ответом. Я покачала головой.
- Нет, вы не знаете. Мы защищаем родную землю и проливаем тяжелую кровь. Для матери нет тяжелее крови, чем кровь сына. Я пролила ее...
У моего сына глаза серые, с едва заметными зелеными крапинками. В ясный летний день от травы и листьев глаза становятся зелеными... Мое горе - как незаживающая рана - я чувствую ее каждый день. Рядом со мной кирпичная стена и четверо мальчиков. Мой сын в шеренге крайний справа. Его глаза смотрят на меня, и я всматриваюсь в них, силясь прочесть, что застыло в них в тот последний миг: недоумение или понимание, упрек или прощение?