Но нет -- отец как бы среди полета вдруг остановил Юпитера там наверху; я видел, как он встал на стременах, вскинув руку со сдернутой шляпой, и тут Ринго и я выскакали к нему на гребень, не успев и подумать- что надо осаживать, а круто остановленный Юпитер вздыбился, а отец хлестнул шляпой коня Ринго по слепому глазу, конь шарахнулся, перемахнул через изгородь под ошеломленные крики Ринго, а я скакать еще не кончил, а за спиной отец палит из пистолета и кричит:
-- Окружай их, ребята! Чтоб ни один не ушел!
Есть предел тому, что могут воспринять, принять в себя дети; поверить-то они могут чему угодно, если только дать достаточное время; но есть физический предел для восприятия в единицу времени -- того самого времени, что поощряет в детях веру в невероятное. А я был все еще ребенком в тот момент, когда лошади, отцова и моя, вынеслись на гребень и, как бы на скаку остановясь, воспарили -- верней, повисли, взвешенные, в пространстве, где исчезло время; и отец рукой держит за повод мою лошадь, а полуслепой конь Ринго, круша ветки, скачет вправо меж деревьями под вопли Ринго. И я гляжу спокойно на то, что перед нами -- верней, под нами: сумерки, костер, ручей струится мирно под мостом, ружья аккуратно составлены в сторонке, шагах в двадцати пяти от солдат, а сами солдаты, в синих североармейских мундирах и брюках, присели вокруг огня с кружками в руках и обернули к гребню холма лица -- и на всех лицах нарисовано одно и то же мирное выражение, точно на полсотне одинаковых кукол. Отец насадил уже шляпу опять на голову себе, оскалился в улыбке, и глаза светятся, как у кошки.
-- Лейтенант, -- сказал он громко, рывком повертывая мою лошадь, -- езжай за холм и своим эскадроном замкни окружение слева... Скачи! -- шепнул он, шлепая мою лошадь ладонью по крупу. -- Шуму побольше! Ори во всю глотку -как Ринго!.. Я -- Джон Сарторис, -- объявил он тем, глядящим на него снизу и еще не опустившим даже кружек. -- И думаю, братцы, ваша песня спета.
Один только Ринго никак не мог допеть свою песню. Одиннадцать отцовских конников взъехали все сразу на холм, остановили лошадей, и, наверно, в первую минуту У них на лицах было то же выражение, что у тех
янки, -- а я когда переставал продираться с шумом и треском по кустам, то слышал справа крики, охи и опять крики Ринго: "Хозяин Джон! Ой, хозяин Джон! Скорей сюда!" -- и снова громкие призывы: "Полковник! Хозяин Джон! Баярд! Бабушка!" -- так что казалось, целый эскадрон шумит, -- и крики "Тпру!", а конь его не слушает и мечется; и, видно, опять забыл Ринго, что надо справа садиться. И вот отец сказал:
-- Ладно, ребята. Теперь спускайся к пленным.
Почти уже смерклось. В костер подбросили хвороста; янки по-прежнему сидят вокруг огня под пистолетами отца и его конников, а двое бойцов разувают янки и стаскивают с них штаны. А Ринго все еще орет в лесу.
-- Езжай-ка, вызволи там лейтенанта Маренго, -- сказал отец.
Но тут из леса вымахнул конь Ринго, ширя незрячий глаз до тарелочных размеров, и понесся заново по кругу, вскидывая коленки к самой морде. А затем и Ринго выскочил -- с видом еще более шальным, чем у коня, и со словами: "Я бабушке скажу, как вы мою лош..." -- и увидел тех янки. Он так и присел, раскрыв рот и таращась на них. И заорал:
-- Держи! Лови! Хватайте их, хозяин Джон! Они украли Тестя и Стоика!
Ужинали все разом -- отец с нами и солдатами и те янки в нижнем белье.
-- Полковник, -- заговорил их офицер. -- Вы, сдается мне, нас одурачили. Не верю, чтоб у вас имелись еще люди сверх этих, которые здесь.
-- А вы проверьте делом свое предположение, попытайтесь уйти от нас, -сказал отец.
-- Уйти? Белея подштанниками и сорочками, как привидения? Чтоб на всей дороге в Мемфис каждый негр и каждая старуха палили в нас со страху из дробовиков?.. Одеяла-то хоть наши вы у нас не отберете на ночь?
-- Ну что вы, капитан, -- сказал отец. -- А сейчас, с вашего позволения, я удалюсь, а вас оставлю устраиваться на ночлег.
Мы отошли в темноту. Видно было, как они вокруг огня стелют на землю одеяла.
-- На кой тебе дьявол шесть десятков пленных, Джон? -- сказал один из бойцов.
-- Мне они незачем, -- сказал отец. Взглянул на меня и Ринго. -- Это вы, мальцы, их взяли. Что будете с ними делать?
-- Расстреляем, -- сказал Ринго. -- Нам с Баярдом не впервой стрелять янки.
-- Нет, -- сказал отец. -- У меня есть получше план. За который Джо Джонстон скажет нам спасибо. -- Он повернулся к своим. -- Ружья и боеприпасы у них взяли?
-- Да, полковник.
-- Еду, одежду, обувь взяли всю?
-- Все, кроме одеял, полковник.
-- Одеяла утром соберем, -- сказал отец. -- Теперь посидим, подождем.
Сидим в темноте. Янки ложатся спать. Один подошел к костру, поднял ветку -- подбросить в огонь. Но не подбросил. Постоял, не озираясь, молча; другие янки лежат, не шелохнутся. Положил ветку на землю, вернулся к своему одеялу.
-- Ждем дальше, -- прошептал отец.
Спустя время костер погас.
-- Теперь слушайте, -- шепчет отец. И мы сидим в потемках, слушаем, как раздетые янки крадутся в кусты. Один раз всплеск раздался, и выругался кто-то, а затем такой звук, точно ему ладонью рот зашлепнули.
Вслух отец не рассмеялся, только затрясся тихо.
-- Змей берегись, босячье, -- шепнул один из наших.
Часа два у них заняло это прокрадыванье, пока все не ушли. Потом отец сказал:
-- Бери по одеялу каждый и ложимся спать.
Солнце стояло уже высоко, когда он разбудил нас.
-- К обеду будем дома, -- сказал он.
И вскоре мы с отцом и Ринго выехали к нашей речке; миновали котловинку, где я и Ринго учились плавать, и, обогнув поля, проехали то место, где мы залегли прошлым летом, где первого в жизни увидали янки, а отсюда и дом видно, и Ринго сказал:
-- Усадьба, вот мы в тебя и воротились, а кому Мемфис нравится, тот бери его хоть насовсем.
Глядим на дом наш -- и точно снова тот день вернулся, когда бежали к нему выгоном и никак не могли добежать. А повозку и не замечаем; отец первый завидел ее, едущую к нам по джефферсонской дороге, и на сиденье -бабушка, худенькая, пряменькая, и держит взятые у миссис Компсон черенки роз, обернутые заново в бумагу; а Джоби криком и хлыстом понукает лошадей -чужих чьих-то; и отец остановил нас у ворот и, приподняв шляпу, пропустил
сперва повозку. Бабушка ни слова не промолвила. Лишь, проезжая, поглядела на меня и Ринго, и мы поехали следом. Не остановясь у дома, повозка проехала в сад, к яме, которая осталась от вырытого сундука, а бабушка все молчит; и спешился отец, вскочил на повозку, взялся за край сундука, сказал нам через плечо:
-- А ну-ка сюда, мальчики.
Мы зарыли сундук снова и пошли вслед за повозкой к дому. Вошли в кабинет, отец опять поместил ружье на крюки над камином, а бабушка положила черенки, сняла шляпку, взглянула на меня и Ринго.
-- Мыло возьмите, -- сказала она.
-- Мы не ругались, -- сказал я. -- Спроси папу.
-- Они хорошо вели себя, мисс Роза, -- сказал отец.
Бабушка поглядела на нас. Подошла, положила руку па плечо сперва мне, затем Ринго.
-- Идите наверх... -- сказала она.
-- Но как вы с Джоби этих лошадей достали? -- спросил отец.
-- Мне одолжили их, -- сказала бабушка, по-прежнему глядя на нас. -Идите наверх и снимите...
-- Кто одолжил? -- спросил отец.
Бабушка взглянула бегло на него, опять на нас глядит.
-- Не знаю. Там никого не было... и снимите свою воскресную одежду.
Назавтра день был жаркий, и мы трудились только до обеда, подновляли изгородь внизу в загоне. Из-за жары еще и не катались на трофейных наших лошадях. Даже в шесть часов солнце жгло еще, топя смолу из досок парадного крыльца. Отец, подняв ноги на перила, сидел без мундира и сапог, а я и Ринго -- на ступеньках, в ожидании, когда станет прохладнее и сможем прокатиться, и тут вдруг увидели, что в ворота въезжают человек пятьдесят, быстрой рысью, и, помню, подумалось: "Жарко им как в этих синих мундирах".
-- Папа, -- произнес я.