- Двести пятьдесят четыре пьесы, - сказала она, - по пятьдесят сентаво каждая, плюс тридцать две в воскресные и праздничные дни по шестьдесят сентаво, итого сто пятьдесят шесть двадцать. Музыкант не взял деньги. - Итого сто восемьдесят два сорок, - сказал он. - Вальсы дороже. - Это почему? - Потому, что они самые грустные, - ответил музыкант. Бабушка заставила его взять деньги: - Ладно, на будущей неделе ты сыграешь две веселые вещи за каждый вальс, и мы в расчете. Музыкант не понял бабушкиной логики, но, ломая голову над заданной головоломкой, принял деньги. В этот момент обезумевший ветер чуть не сорвал шатер, и во внезапно наступившем затишье прозвучал отчетливо и мрачно крик совы. Эрендира не знала, как скрыть свое беспокойство. Когда она заперла сундук с деньгами, спрятала его под кроватью и, дрожа, протянула ключ бабушке, та поняла, что Эрендире страшно. - Не бойся, - сказала она. - В ветреные ночи всегда кричат совы. Однако в ее голосе уже не было такой же уверенности, когда она обратилась к фотографу, тащившему к выходу свой аппарат. - Если хочешь, оставайся до утра, - сказала она. - Этой ночью смерти не спится. Фотограф, тоже слышавший крик совы, все-таки не изменил своих намерений. - Оставайся, сынок, - настаивала бабушка. - Хотя бы потому, что я к тебе хорошо отношусь. - Но за музыку я платить не буду, - сказал фотограф. - Нет,- ответила бабушка.- Так не пойдет. - Видите? - сказал фотограф. - Никого вы не любите. Бабушка побледнела от гнева. - Ну и проваливай, - сказала она. - Недоносок. Ее так задело оскорбление, что, пока Эрендира готовила ее ко сну, она на все лады продолжала ругать фотографа. "Пащенок, ворчала она. - Что этот ублюдок понимает в чужом сердце!" Эрендира не обращала на нее внимания, мучимая неуверенностью, а в затишье сова с прежней настойчивостью звала ее. Наконец бабушка улеглась, соблюдая строгий ритуал, принятый в древнем особняке, и, пока внучка обмахивала ее веером, переборола в себе злобу и вновь вдохнула кристальный воздух воспоминаний. - Придется тебе встать пораньше,- сказала она затем, - и вскипятить мне настой для ванны до того, как придет народ. - Хорошо, бабушка. - В оставшееся время выстирай грязное белье индейцев, тогда на будущей неделе мы сможем еще с них высчитать. - Хорошо, бабушка. - И спи не спеша, чтобы не устать, ведь завтра четверг - самый длинный день недели. - Хорошо, бабушка. - И покорми страуса. - Хорошо, бабушка, - сказала Эрендира. Она положила веер у изголовья кровати и зажгла две свечи на алтаре перед сундуком с покойниками. Уже уснув, бабушка отдала запоздалый приказ: - Не забудь зажечь свечи Амадисам. - Хорошо, бабушка. Эрендира знала, что, начав бредить, бабушка уже не проснется. Она услышала вой ветра, кружащего у шатра, но и на этот раз не почувствовала дуновения близкой беды. Она выглянула в темноту, подождала, пока не прокричит сова, и в конце концов жажда свободы преодолела бабушкины чары. Не успела она сделать и пяти шагов, как наткнулась на фотографа, прилаживающего свои пожитки к багажнику велосипеда. Его заговорщическая улыбка успокоила Эрендиру. - Ничего не знаю, ничего не видел и за музыку не плачу,сказал фотограф. И напутствовал ее вселенским благословением. Окончательно решившись, Эрендира помчалась в пустыню и скрылась в бушующей тьме, откуда доносились крики совы. На этот раз бабушка без промедления прибегла к помощи властей. В шесть часов утра командир местного резерва выскочил из гамака, как только бабушка сунула ему под нос письмо сенатора. В дверях дожидался отец Улисса. - Какого черта вам нужно, чтобы я его читал, если я не умею читать, - заорал комендант. - Это рекомендательное письмо сенатора Онесимо Санчеса, сказала бабушка. Без дальнейших расспросов комендант сорвал со стены висевшую рядом с гамаком винтовку и начал выкрикивать приказы своим подчиненным.
Через пять минут все уже сидели в джипе, летевшем по направлению к границе навстречу ветру, стиравшему следы беглецов. На переднем сиденье рядом с водителем ехал комендант. Сзади сидели бабушка с голландцем, и на обеих подножках висели вооруженные солдаты. Неподалеку от деревни они задержали колонну грузовиков, покрытых прорезиненным брезентом. Несколько мужчин, прятавшихся в кузове, приподняли брезент и навели на джип винтовки и пулеметы. Комендант спросил у водителя, ехавшего первым, не видел ли тот грузовика с птицами. Вместо ответа водитель тронул с места. - Мы не шпики, - сказал он возмущенно. - Мы контрабандисты. Комендант увидел совсем рядом вороненые стволы пулеметов и, улыбаясь, поднял руки. - Хоть бы посовестились разъезжать средь бела дня, - крикнул он вслед. К заднему борту последнего грузовика был привешен плакат: "Мои мысли о тебе, Эрендира". По мере продвижения к северу ветер становился все суше, солнце злее, и от жары и пыли дышать в закрытом джипе стало трудно. Бабушка первой заметила фотографа: он крутил педали в том же направлении, в каком мчались они, и от солнечного удара его спасал только повязанный на голову носовой платок. - Вот он, - показала она. - Он был сообщником. Недоносок. Комендант приказал одному из солдат с подножки заняться фотографом. - Задержи и жди нас здесь, - сказал он. - Мы еще вернемся. Солдат спрыгнул с подножки и два раза крикнул "Стой!". Но ветер был встречный, и фотограф не услышал. Когда джип обогнал его, бабушка сделала загадочный жест, который фотограф принял за приветствие и, улыбнувшись, помахал ей на прощание. Выстрела он не услышал. Перекувыркнувшись в воздухе, он замертво свалился на велосипед, с головой, размозженной винтовочной пулей, так никогда и не узнав, откуда она прилетела. Около полудня им стали попадаться перья. Перья, не похожие на те, что встречались раньше, носились в воздухе, и голландец узнал в них перья своих птиц. Водитель взял верное направление, вдавил до упора педаль газа, и меньше чем через полчаса на горизонте появился грузовик. Увидев в зеркале заднего обзора джип, Улисс попытался оторваться от погони, но большего из мотора было не выжать. За всю дорогу они не разу не сомкнули глаз и были измучены жаждой и усталостью. Эрендира, дремавшая на плече Улисса, проснулась в испуге. Она увидела догонявший их джип и с наивной решимостью схватила пистолет, лежавший в багажнике. - Бесполезно, - сказал Улисс. - Это пистолет Фрэнсиса Дрейка. Он несколько раз ударил им по баранке и бросил в окно. Военный патруль обогнал расхлябанную машину, груженную ощипанными ветром птицами, и, круто повернув, преградил ей дорогу.
Я встретился с ними в ту пору, пору наибольшего великолепия, хотя тогда мне не приходило в голову копаться в подробностях их жизни, к чему много лет спустя меня побудил Рафаэль Эскалона, в одной из своих песен проливший свет на страшную развязку этой драмы, которая показалась мне достойной описания. Тогда я колесил по провинции Риоача, продавая энциклопедии и медицинские пособия. Альваро Сепеда Самудьо, который в тех же краях занимался продажей аппаратов для производства холодного пива, желая поговорить со мной черт знает о чем, провез меня в своем грузовике по деревням пустыни, и мы наговорили столько чепухи и выпили столько пива, что сами не заметили, как проехали всю пустыню и оказались у границы. Там странствующая любовь разбила свой шатер, увенчанный плакатами: "Эрендира лучше всех", "Возвращайтесь, Эрендира ждет вас", "Что за жизнь без Эрендиры". Нескончаемая волнующаяся очередь, похожая на змею с живыми позвонками, состоявшая из мужчин всевозможных национальностей и различных судеб, сонно тянулась через площади и задворки, по пестрым базарам и шумным рынкам и уползала туда, где кончались улицы суматошного транзитного городка.