Но, по-видимому, она несомненно произошла: Сент-Бев использовал ее в романе "Сладострастие". Что у Гюго с мая 1830 года появились серьезные основания для горьких чувств, видно из тех стихов, какие он создавал в то время. Однако Сент-Беву, который жил тогда в Руане у своего друга Гуттенгера, он писал не менее ласково, чем прежде: "Если б вы знали, как нам недоставало вас в последнее время, как стало пусто и печально даже в семейном нашем кругу, которым мы обычно ограничиваемся; грустно нам даже среди наших детей, грустно переезжать без вас в этот пустынный город Франциска I. На каждом шагу, каждую минуту нам недостает ваших советов, вашей помощи, ваших забот, а вечерами разговоров с вами, и всегда недостает вашей дружбы! Кончено! Но не вырвать из сердца милой привычки. Надеюсь, у вас впредь не будет дурного желания бросать нас и коварно дезертировать..." Однако в том же месяце мае Гюго писал стихи, полные разочарования, такие непохожие на торжествующие "Восточные мотивы". Перечитывая свои "Письма к невесте", он с печалью вспоминал то время, когда "звезда светила мне, надежда золотая ткала мне дивный сон".
О письма юности, любви живой волненье!
Вновь сердце обожгло былое опьяненье,
Я к вам в слезах приник...
Отрадно мне, забыв о прочном, тихом счастье,
Стать юношею вновь, тревожным, полным страсти,
Поплакать с ним хоть миг...
Когда нам молодость улыбкою отрадной
Блеснет на миг один, о, как мы ловим жадно
Край золотых одежд...
Миг ослепительный! Он молнии короче!
Очнувшись, слезы льем, - в руках одни лишь клочья
Блеснувших нам надежд!
[Виктор Гюго, "О, письма юности..." ("Осенние листья")]
Адель часто плакала, и муж с горечью обращался к ней:
Ты плакала тайком... Ты в грусти безнадежной?
Следит за кем твой взор? Кто он - сей дух мятежный?
Какая тень на сердце вдруг легла?
Ты черной ждешь беды, предчувствием томима?
Иль ожила мечта и пролетела мимо?
Иль это слабость женская была?
[Виктор Гюго. XVII ("Осенние листья")]
А Сент-Бев жил в это время в Руане, у романтического Ульрика Гуттенгера, среди гортензий и рододендронов, и с горделивой нескромностью откровенно рассказывал ему о своей любви к Адели. Исповедник исповедовался, а Гуттенгер, прослывший в лагере романтиков большим знатоком в делах любви, поощрял его преступные замыслы, хотя и называл себя другом Гюго. Пребывание у Гуттенгера было вредным для Сент-Бева; донжуанство заразительно. Возвратившись в Париж, он снова увиделся с четой Гюго, но чувствовал себя у них неловко.
Сент-Бев - Виктору Гюго, 31 мая 1830 года:
"Хочу написать вам, потому что вчера вы были так грустны, таи холодны, так плохо простились, что мне было очень больно; возвратившись домой, я страдал весь вечер, да и ночью тоже; я говорил себе, что, поскольку я не могу видеться с вами постоянно, как прежде, нельзя нам встречаться часто и платить за эти встречи такой ценой. В самом деле, что мы можем теперь сказать друг другу, о чем можем беседовать? Ни о чем, потому что не можем сделать так, чтобы во всем мы были вместе, как прежде... Поверьте, если я не прихожу к вам, то любить вас буду не меньше прежнего - и вас, и вашу супругу..."
Сент-Бев - Виктору Гюго, 5 июля 1830 года:
"Ах, не браните меня, мой дорогой великий друг; сохраните обо мне хотя бы одно воспоминание, живое, как прежде, неизменное, неизгладимое, - я так рассчитываю на это в горьком моем одиночестве. У меня ужасные, дурные мысли, подсказанные ненавистью, завистью, мизантропией; я больше не могу плакать, я все анализирую с тайным коварством и язвительностью. Когда бываешь в таком состоянии, спрячься, постарайся успокоиться; пусть осядет желчь на дно сосуда, - не надо очень его шевелить; не надо делать то, что я сейчас делаю, - каяться перед самим собой и перед таким другом, как вы.
Не отвечайте мне, друг мой; не приглашайте прийти к вам - я не могу. Скажите госпоже Гюго, чтобы она пожалела меня и помолилась за меня..."
Что это - искренность или стратегия? Вероятно, и то и другое. Сент-Бев слишком любил и восхищался Гюго, видел, как поэт великодушен по отношению к нему, и не мог так скоро позабыть свою привязанность. Но правда и то, что минутами он ненавидел Гюго, а тогда искал оснований для своей ненависти, и тем больше стремился их найти, чем больше любил. Чтобы утешиться в том, что у него нет могучих сил Гюго, он называл их в своих тайных записных книжках силами "ребяческими и вместе с тем титаническими". Он упрекал Гюго в том, что среди всех греческих стилей в архитектуре тот понимает только стиль "циклопический", и называл его Полифемом, бросающим наугад чудовищные обломки скал. Он заносил в свои заметки, что в "Последнем дне приговоренного к смерти" Гюго "проповедовал милосердие вызывающим тоном". Словом, он считал его тяжеловесным, гнетущим, неким грубым готом, вернувшимся из Испании. "Гюго был молодым царьком варваров. Во времена "Утешений" я попробовал было цивилизовать его, но мало в этом преуспел". В заключение он восклицает: "Фу, Циклоп!" Затем, пытаясь провести параллель между своим соперником и собой, он говорит: "Гюго свойственно величие, а также грубость; Сент-Беву - тонкость, а также смелость". Он мог бы добавить: Гюго - гений, а Сент-Бев - только талант.
4. ОДЫ СЛЕДУЮТ ОДНА ЗА ДРУГОЙ
В конце концов монархия пала,
падут и многие другие монархии.
Шатобриан
Двадцать первого июля 1830 года молодой швейцарец Жюст Оливье, страстный любитель литературы, заручившись рекомендацией Альфреда де Виньи и Сент-Бева, пришел в дом N_9 по улице Жана Гужона и позвонил в дверь на третьем этаже. Служанка сказала ему: "Проходите, пожалуйста, в кабинет барина..." Он увидел там медальоны работы Давида д'Анже, литографии Буланже, изображающие колдунов, призраков, вампиров, и картины резни. Окно кабинета выходило в сад с тенистыми деревьями; вдали виднелся купол Дома Инвалидов. Наконец появился Виктор Гюго. Оливье объяснил, что он тот самый молодой человек, которого направил к нему Сент-Бев. Сперва Гюго как будто ничего об этом и не слышал, но потом сказал: "Совсем из головы вылетело". Они поговорили о Шильонском замке, о Женеве, о старинных домах. Вошла высокая и красивая дама, весьма заметно было, что она беременна, с нею двое детишек, мальчик и девочка, которую поэт назвал "мой котеночек", очаровательная крошка с загорелым и выразительным личиком. То была Леопольдина, она же Дидина, она же Кукла. Посетитель нашел, что Гюго не похож на своем портрете. Волосы у него темные (действительно, волосы стали у него каштановыми) и "как будто влажные", лежат странной волной. Лоб высокий, белый и чистый, но не громадный. Карие живые глаза, выражение лица приветливое и естественное. Сюртук и галстук черные; рубашка и носки - белые. Таким описывает его Оливье.
Вечером Оливье рассказывал у Альфреда де Виньи о своем посещении поэта. Он сказал, что, по его мнению, Гюго тоньше, чем на портрете. "О что вы! язвительным тоном возразил Сент-Бев. - Он растолстел". Потом заговорили об "Эрнани", где актеры, предоставленные самим себе, все меняли по-своему. В монологе Карла V вместо слов: "Так Цезарь с папою - две части Божества" Мишеле говорил: "Народ и Цезарь - две части мира", хотя это ломало ритм стиха. "Что ж, - наивно замечала публика, - так по крайней мере мысль менее нелепа". И все собратья захохотали. Сент-Бев рассказал, как Фирмен ловко исказил реплику Эрнани: "Из свиты я твоей? Ты прав, властитель мой". Вместо этого он говорил: "Из вашей свиты", и как сумасшедший бегал по сцене, потом возвращался на авансцену и свистящим шепотом добавлял: "Я к ней принадлежу".