Костер догорал, теплилась последняя головешка; унтер-офицер устал выстукивать марш, сунул манерку под голову, повернулся на бок и захрапел; Цакич облизал котелок, отставил его в сторону, положил голову на ноги унтер-офицера и тоже закрыл глаза. Певший "Эх, быть бы мне хозяином" замолчал и натянул одеяло на голову; солдат в женском платье ушел; ссорившиеся из-за телеги успокоились, - видно, всем хватило места. Все забылись тем чутким сном, который охватывает людей под открытым небом, на холоде и в постоянном ожидании тревоги.
Я остался один. Осматриваюсь - что бы положить под голову.
И трубач еще не ложился. Только сейчас он приблизился к костру, сел, посмотрел на унтер-офицера и Цакича (спят ли) и обратился ко мне:
- Прочти мне, капрал, письмо. Уж три дня, как я получил его, а прочитать некому.
Я посмотрел на костер. Он едва теплился. Осталось лишь немного углей, и они вот-вот превратятся в пепел.
- Прочитать письмо, Миладин? А что же ты раньше не сказал, когда было светло?
- Знаешь, - начал он оправдываться, - я бы сказал тебе... но... унтер-офицер еще не спал.
- Письмо из дома?
- Да... из дома... из села. У меня в семье нет грамотных. Я тоже неграмотный... Конечно, из села.
- Наверное, писарь писал?
- Да... писарь... - и он опять склонился над унтер-офицером, чтобы проверить, спит ли тот. - А может быть, и не писарь. У сестры Ёлы есть такой Миленко, он умеет писать... Знаешь, - добавил он доверчиво, - письмо-то не из дома. Его писал этот самый Миленко.
- Давай прочту, пока угли совсем не погасли.
Посмотрев мне в глаза, он расстегнул мундир, засунул руку за пазуху, достал измаранное письмо и хотел было отдать его, но в это время зашевелился унтер-офицер (видно, шея затекла на манерке). Он что-то забормотал, и Миладин спрятал письмо. Когда унтер-офицер опять захрапел, Миладин протянул мне конверт. Я осторожно вскрыл его. Миладин в третий раз посмотрел на унтер-офицера, на Цакича, нагнулся даже над солдатом, который с головой укрылся одеялом, и тихо попросил меня:
- Ну, читай, пожалуйста!
От костра уже не осталось ничего, кроме последней головешки, все еще мерцающей среди мокрого, почерневшего пепла. Трубач взял ее в руки, поднес к самому письму и стал раздувать, чтобы хоть чуточку было видно. Я начал читать.
"Любезный Миладин,
поклон тебе от меня, от твоей мамы, от твоего отца, от моей мамы, от Миленко, который пишет это письмо, и от Богослава. Сообщаем тебе, что мы, слава богу, все здоровы и желаем, чтобы и ты, милостью божьей, был жив и здоров. Твоя мама..."
Головешка стала гаснуть, и Миладин снова принялся раздувать ее. Она засветилась, и я смог разбирать буквы:
"...все беспокоится: целы ли твои носки и получил ли ты девять грошей, которые она послала с Живкой тебе на расходы.
Миладин, должна тебе сообщить, что возвратился из армии Коле, сын трактирщика, и..."
Головешка погасла совсем, и напрасно Миладин дул изо всех сил - она больше не светила.
- Не видно ли, что там дальше? - спросил он, и голос его дрогнул.
- Ничего не видно.
Он взял письмо, сложил его, спрятал за пазуху и замолчал.
- А Коле твой родственник? - спросил я, так как видел, что это имя взволновало его.
- Родственник. Хм... какой он родственник. Возвратился из армии. Конечно, ведь и староста и писарь у его отца даром пьют!..
Солдат под одеялом вдруг вскрикнул; я вздрогнул, спросил, что с ним, но он продолжал храпеть. Наверное, приснился страшный сон. Унтер-офицер повернулся, голова Цакича стукнулась о землю, но и он, что-то пробормотав, продолжал спать.
- А Миленко, который пишет, - твой родственник?
- Оно... конечно... знаешь, наши дома рядом. У него есть сестра. Наши живут дружно. Его и моя мать - подруги. Да и отец иногда к ним заходит. Встречаемся на посиделках. И вот, видишь, пишет он мне, что возвратился Коле. Это правда.
Если бы мой отец был кабатчиком, и я бы возвратился!
Все это он проговорил доверчиво, одним дыханием. Потом глубоко вздохнул, словно собрался играть на трубе, замолчал и долго не говорил ни слова. И я ни о чем не спрашивал. Потом Миладин снова начал:
- Знать бы, что там дальше написано. Потому что кабатчик хотел женить Коле на Стаке...
Он снова замолчал. Я прислонился головой к Цакичу и задремал.
Мне казалось, что Миладин еще что-то говорил, но я уже спал и ничего не слышал.
Утром я узнал, что Миладин исчез. Не было его весь день. И я сразу вспомнил о письме и о Коле, у отца которого староста пьет ракию даром. Меня словно кольнуло: не сделал ли Миладин что-нибудь с собой?
Миладина не было и на другой и на третий день. Не явился он и тогда, когда мы были уже на границе.
Сейчас трубач на каторге: его осудили на три года за дезертирство, за то, что без разрешения убежал домой.
БЕЛЫЙ ФЛАГ
Вчера наши войска вошли в Цариброд, а сегодня уже расположились на высотах Видена. Мы остались в захваченном городе.
Улицы грязные, дворы закрыты, окна завешены. Повсюду полно солдат, но город кажется мертвым, как после пожара или наводнения, словно утром неожиданно вышла из берегов большая река и завладела опустевшим городом.
Госпиталь переполнен, кабак переполнен, по улицам проносятся всадники, скрипят обозные телеги, груженные продуктами и амуницией. Иногда проковыляет раненый, остановят на отдых группу пленных. Вокруг нее тут же собираются наши, завязывается беседа. Старшие и младшие офицеры, интенданты, комиссары, полицейские, врачи и маркитанты - все, кто обычно появляются в завоеванном городе, уже тут. Наш маркитант, следовавший за полком со своей телегой, груженной бочонком ракии, прибыл в город среди первых, ударом ноги распахнул двери одного из кабаков, вкатил туда свой бочонок, вытащил из печи уголек и написал над дверью большими каракулями: "Кафе сербов-освободителей", потом прибавил к этому внушительный восклицательный знак и, благословясь, начал дело. Сразу же стали подходить жаждущие выпить и погреться. Вскоре ракия кончилась, и маркитант послал за ней в Пирот телегу с бочонком, а сам как хозяин уселся на чужой прилавок и, покачивая ногами, равнодушно запел:
Что когда-то было нашим,
Снова будет только нашим! 1
1 Песня, отражавшая настроения шовинистических кругов сербской буржуазии, мечтавшей о расширении границ Сербии.
Комиссар полиции бегает по улице и отдает распоряжения; тащат какой-то багаж; в конце города уже ремонтируют мост.
Перед кабаком на скамейке уселось несколько младших офицеров. Переговариваясь, они смотрят через крыши на Драгоманские высоты. Конюхи перед самыми воротами кабака просеивают через решето ячмень, довольные тем, что уже подыскали пристанище своим лошадям. Интенданты вместе с солдатами тащат баранов; перед большим домом посыльные вываживают офицерских коней; у госпиталя сгружают с телеги солому, очевидно для матрасов; во дворе слышится ритмичное постукивание молотка, - наверное, подковывают коня; а вон уже и пекарня мирно раскрыла двери, вынимают хлебы. Густой и черный дым из трубы пекарни заполнил всю улицу; в маленьком переулочке поправляют телегу, с которой соскочило колесо, а в конце города виднеется целый обоз, отправленный не то за продуктами, не то за ранеными.
Кажется, что вся эта суета и беспорядок всегда были в этом городе, и только для чужаков это выглядит необычно.
Кое-где остались местные жители. Они завесили окна плотными шторами и со страхом глядят сквозь щели на своих врагов. На некоторых домах подняты белые флаги. Белое полотнище на крыше означает, что жители сдаются, только бы неприятель не разорил их дом.