- Синди хлопнула в ладоши, приглашая всех к столу: - Наливай, Евсень-Овсень!
Выпили за старика, за его родителей, и снова разговор вернулся к Мишутке и его жестокой матери. По такому случаю Барби поведала историю о святой материнской любви: во время Ленинградской блокады одна женщина, спасая дочь от голодной смерти, жарила на сальной свечке собственные пальцы, отрубая их по одному - на обед, на ужин...
- В прошлый раз она у тебя свои сиськи жарила, - ядовито заметила Синди. - Скоро до жопы дойдешь. Повело тебя...
Овсенька вспомнил свою военную службу в осажденном Ленинграде. Однажды при авиационном налете осколком бомбы ранило госпитальную лошадь, и люди, стоявшие в очереди за хлебной пайкой, набросились на несчастную животину и разорвали - живую - на кусочки...
А Барби действительно повело. Всякий раз, напиваясь, она начинала рассказывать о своем сыне: как ходила беременная по обувным магазинам, где часами наслаждалась запахом кожи; как одна добиралась до роддома, оставляя на асфальте влажные пятна: по пути отходили воды; как щекотно поначалу было кормить малыша грудью; как лечила мальчика от малокровия черной икрой, а он ту икру выплевывал ей в лицо; как ревела, когда он впервые выговорил мама... Все знали, что никакого ребенка у нее не было, но когда Барби, глотая слезы, повествовала о том, как сдавала ребенка в приют, женщины непременно плакали.
- Сидим это мы с ним в приютском садике, а он мне вдруг и говорит: мама, я понял: маленькие кошки - это кошки, а когда кошки вырастают, они становятся собаками...
- Эх, девки! - Овсенька шумно высморкался. - Вспомнишь, как жил, и что? Три разочка вкусно поел да разок сладко поспал - и все...
- Золотое у тебя, Овсенька, сердце, - сказала Барби, вытирая нос тряпочкой. - Давайте, девки, за Овсенькино сердце выпьем!
- Да нету у меня сердца, истерлось! - Старик подмигнул Барби. - Какая-то жила внутри дрожит, и все. Старики - народ бессердечный...
Ему вдруг захотелось чеснока. Сошел бы и лук, но ни чеснока, ни лука у Пиццы не оказалось.
- Щас! - Барби с трудом поднялась, упираясь обеими руками в стол. - Будет тебе чеснок, золотая рыбка... - Шагнула к выходу и, пошатнувшись, ударом ноги распахнула дверь. - Отцепись, плохая жисть, прицепись хорошая!
- Да стой ты, кобыла! - Синди вцепилась ей в юбку. - Мусора заметут!
- Эй! - крикнул из темноты Алеша Силис. - Дед у вас?
- Здесь я, Леша! - обрадованно закричал Овсенька. - Заходи, погрейся!
Помахивая рукой перед лицом (накурено было - топор вешай), Алеша поднялся в вагончик. Это был молодой свежий мужчина со скуластым розовым лицом, близко и глубоко посаженными глазами и всегда плотно сжатыми губами, над которыми темнела тоненькая полоска усов.
- День рожденья у деда, - сказала Пицца, наливая Алеше. - Сто лет в обед.
- А этот уже наобедался? - Сняв форменную фуражку, сержант брезгливо переступил через лежавшего на полу мужчину. - С такими вот и погоришь, Пицца. Что у него с башкой?
- Ударился. - Пицца вытащила из-под стола табуретку и придвинула к Алеше тарелку с холодным мясом.
- Мишутка где? - спросил Силис, чокаясь с Овсенькой. - Со здоровьицем!
- Тут он, живой-здоровый. - Старик с любовью смотрел на милиционера. - Хороший ты, Алеша, человек, правда!
- А я с тобой и не спорю, - усмехнулся Силис. - Тебе кто морду набил?
Синди пьяно погрозила ему пальцем:
- Я попала в автомобильную аварию, товарищ сержант!
- Это не авария, это ручная работа, - без улыбки возразил Алеша. - Про Громобоя слыхали? Помер. Целый день на тротуаре провалялся, только сейчас за ним выехали...
- Помянем Громобоя! - предложила Барби, уже забывшая о чесноке. - Ну и сволочь он был!..
Мужчина на полу зашевелился и с рычанием сел.
Обвел шальным взглядом компанию - и вдруг заорал во всю глотку:
О чем задумал, Громобой,
Иль ты боишься смерти?
Пицца захохотала дурным голосом, а мужик продолжал:
Ты будешь счастлив двадцать лет,
Я слова не нарушу,
А ровно через двадцать лет
Отдашь свою ты душу!..
Синди и Барби зааплодировали.
Взял в руку финское перо
И кровью расписался...
И так же внезапно, как начал, мужик оборвал песню и схватился за голову:
- Вот гады! Ну гады же! Глянь, что там у меня?
Пицца презрительно скривилась.
- Ничего. Дурная башка только.
Барби протянула ему стакан:
- Поправь головку, лох.
Он не раздумывая проглотил содержимое стакана и уставился на костлявые коленки Барби.
- Я не лох. - Встал - головой под потолок. - Я русский человек. И исключительно православный!
- И как тебя такого уработали? - задумчиво проговорила Синди. - Ну, ладно, топай отсюда. Живой - и слава Богу.
Он посмотрел на нее своими маленькими бараньими глазами и вдруг по-детски улыбнулся. Достал из кармана бумажник, не глядя вынул купюру (единственную, оставленную ему Синди).
- Я угощаю, девушки. - Развел руками: - Извини, сержант. Они меня от смерти спасли. Я правильно говорю? Я человек исключительно благодарный! За мой счет, девушки.
Женщины переглянулись.
- Ладно, сядь! - велела Синди. - У нас и без тебя есть что выпить. Тебя как звать, облом?
- Гордым именем Иван. - Скинув пальто на кучу старого тряпья в углу, где Пицца хранила прокатные костыли, Иван сел рядом с Барби, которая сонно шевелила губами и кивала стакану. - За кого пьем? За меня?
И засмеялся собственной шутке. Глаза его, однако, не смеялись.
- За Громобоя, - сказал Овсенька. - Помер который.
- Хороший был человек, - с чувством проговорил Иван, наливая в стаканы и глядя на женщин блестящими глазками. - Громо-бой! В самом деле Громобой?
Синди вяло махнула рукой:
- Да куда ему... Обыкновенный чокнутый. А как выпьет, совсем дурак дураком. - Хрипло хохотнула. - Все Бога ждал!
- Бога?
- Ну. Как найдет на него - шел на платформу и ждал поезда, на котором Бог приедет. Иисус Христос. Наплачешься с дураком... Стоит на платформе, весь как на иголках, прыгает на своем костылике, шею тянет - ждет. Христа- с поезда! Пассажир Христос! А поезд подойдет - начинал метаться, выглядывать, пассажиров за руки хватал: а вдруг этот... или тот? А может, кто видал его? Это Бога-то? - Синди так похоже изображала ужимки Громобоя, что даже Алеша Силис заусмехался. - Я ему говорю: дура пьяная, не ездят Христы на поездах. Да и как же ты его не узнаешь в толпе, если он вдруг и правда явится? Ведь Бог... А он мне: а как же его узнать? На нем погоны, что ли? Ведь он и тогда явился не в царской короне, а как все, и поначалу его никто не признал, и били, и казнили, а если б признали, разве отважились бы казнить?
Овсенька, подавшись вперед, замотал головой:
- Дурак он, девонька, Громобой твой, прости, Господи... Это не мы Бога, а нас Бог будет искать, и найдет обязательно. Как же мы его не узнаем, если он придет нас спасти? Узнаем, конечно. Он либо знак подаст, либо еще как...
Алеша Силис холодно посмотрел на старика:
- Интересный вы народ: все хотят за копейку спастись. - В голосе его звучало незлое презрение. - Да чтоб спастись, надо делать что-нибудь. А вы что делаете? Ты на метро с Мишуткой катаешься, эти блядуют да воруют... За это спасать?
- А по-твоему, как в магазине должно быть? Заплатил - получи товар? На хрена такой Бог? - проворчала Пицца, которая несколько раз в году ходила в Елоховскую, после чего запиралась в вагончике и два-три дня кряду пила вчерную.
- Ну, хотя бы верить надо, - продолжал Алеша уже с раздражением. - А кто верит? Ты, что ли? Или ты? Да ты даже не знаешь, кто такой Бог!
Пицца оскалилась:
- Кабы знала, то и не верила бы.
Иван поднял ручищи, призывая к спокойствию.
- Братцы, братцы, послушайте! Я много когда-то читал... сейчас, правда, бросил... но люблю про это поговорить...