Здесь, по окраинам березановских болот добрые люди в сорок первом году прятали и спасали раненых советских бойцов и до недавнего времени располагался штаб партизанской бригады, которая переместилась за реку и готовилась ко встречным, вспомогательным действиям. И еще Лахонин сказал, должна быть выброшена в помощь партизанам десантная бригада. Отборная, С начала войны в тылу сидела да с учебных самолетиков сигала, готовилась к ответственной операции.
-- Вроде бы все затевается грандиозно и ладно. Силы громадные сосредоточены, переправившись через реку, хорошо бы с первого же плацдарма рвануть на простор, к границе, а там и до логова недалеко.
-- Отчего в совсем неподходящем месте готовится переправа? Опять врага обманываем, опять хотим врасплох его застать?
-- Я пока еще всего плана операции не знаю, но догадываюсь, что первый удар здесь не будет главным. Великокриницкий плацдарм -- скорее всего вспомогательная операция.
-- Удар, еще удар! -- так запутаем врага, что самим потом дай Бог распутаться. И такие понесем потери, что без запутывания обошлось бы вдвое, может, и втрое легче.
-- Да, да, хотим хитро и сложно воевать. К хотенью побольше бы ума и уменья, да вспомогательные службы отладить.
-- У нас же вон как отлажены карательные службы, столько средств и людей на них тратится, что больше никуда не хватает.
-- Слушай, тезка Суворова, ты хоть там-то, среди своих-то укрощай себя. Ведь на каждого вояку по два стукача, на командира до пяти.
-- Ничего, как-нибудь обойдется. Всех не перебреешь, как говорит нами вскормленный дивизионный парикмахер.
-- Вот он-то, болтун, вроде недотепа, -- и есть главный информатор начальника политотдела. Ты знаешь, Мусенок в тридцать седьмом, будучи корром "Правды", пересадил весь челябинский обком.
-- Как не знать. "Незаметно доводится до сведения". Он, Мусенок -- друг и чуть ли не родственник Мехлиса. Они неустанно боролись и борются с врагами народа. У Мусенка ж заместителей и бездельников -- толпа, они, будто тунгусы, подбрасывают и подбрасывают топливо в костерок.
-- Мехлис, Мехлис. Притих он после того, как погубил три армии под Керчью. Манштейн двумя танковыми корпусами и несколькими полевыми дивизиями, подчинив их себе на ходу, показал Мехлису, что редактировать газету, пусть и "Правду", в каждом номере вознося под облака бога своего, и воевать с фашистами -- две большие разницы. За подобный позор, за неслыханные потери любого из нас к стенке прислонили бы, но Мехлис и адмирал с красивой фамилией Октябрьский -- выскочка и жулик -- малым испугом отделались. Слушай, да ну их к аллаху! Снова предлагаю тебе должность начальника оперативного отдела.
-- И я снова отказываюсь. Нечего семейственность на фронте разводить.
-- Вот гляжу я на тебя и удивляюсь: вроде неглупый мужик, но не понимаешь, что мне умные, свои люди здесь нужны.
-- Из дивизии возьми. Ты там такую селекцию провел.
-- Ага, ага, пусть в дивизии одни ханыги останутся. А я вот возьму и приказом тебя переведу.
-- Ладно. Так и быть. Но после того, как я сплаваю за реку. Не морщись, не морщись. У меня разряд по плаванию.
-- Небось в бумагах записал?
-- Записал. А что?
-- А то, что умный, но тоже дурак. Только с обратной стороны, -- махнул рукой Лахонин и, выйдя на низкое, из каменной плиты излаженное крылечко, где возле порога у земли веселым хороводом выпорхнули и кружились беззаботные цветы маргаритки, сложив руки, прокричал в лес: -- Эй, Алябьев! Пора! -- и пояснил весело, потирая руки. -- Этот композитор, умеющий играть подгорную на балалайке, мужик надежный.
-- Оттого, что надеется подле тебя уцелеть.
-- Ох и язва ж ты! Слушай, тезка Суворова, по всем правилам мне бы тебя надо ненавидеть, а я вот... Слушай, -- приобнял он Зарубина, -- побереги ты себя там, а?
-- Ты вроде как избываешь меня, а я начальнику штаба Понайотову сказал, что ночевать у тебя останусь.
-- И ночуй. Отдохни ладом. В этаких кущах. Я отлучусь до ночи.
Потом с тобой наговоримся. Ругаться больше не будем. Эй, товарищ старший сержант! -снова покричал он в кущи. -- Подать начальству умыться!
Из кущ нарядной горлинкой выпорхнула с кувшином, тазом, с вышитым рушником на плече лучезарно улыбающаяся девица с ямочками на спело алеющих щеках, с погонами старшего сержанта на плечах. Поливая генералу, она все косила глазом на хмуро стоящего в стороне майора. Полила и ему. Лахонин, утираясь, хмуро буркнул:
-- Радистка Ульяша. Вот переведешься ко мне, я тебе трех копировальщиц подкину. Царицы!
-- Благодарствую. Уцелеть еще надо. И вообще... Зарубин чуть не ляпнул про Наталью. Но что Наталья? Наталья есть Наталья, одна она на этом свете, детьми обложенная, ульяш же -- связисток, машинисток, копировальщиц -- в корпусе не перечесть.
"Вот то-то и оно, -- говорил весь вид генерала Лахонина, -- а я мужчина еще молодой и пока еще живой..." Ели молча, старательно, из глубоких тарелок с цветочками -- приборы на столе, ложка суповая с вензелем на черенке, нож и вилка тоже с вензелем, все серебряное.
-- Сталин выдал. Чтобы аппетит у генералов лучше был, -- пошутил Пров Федорович.
"Если операция сорвется, выдаст он вам еще по вилке да по ножу, кому и веревку в придачу". -- Но вслух Зарубин сказал, дождавшись, когда Алябьев отойдет:
-- Композитор где-то украл. Ловкость рук и никакого мошенства, как говорил наш любимый герой Мустафа.
-- Н-да, -- думая о чем-то своем, произнес генерал. -- А ты знаешь, слышал я где-то, что чуваш-артист тот, что играл Мустафу, оказался на фронте и погиб.
-- Чего хитрого? Если академиков в ополчение загоняли, артистов и вовсе не жалко. Их у нас -- море. Вот сам говоришь, штаб сплошь из комиков состоит.
-- Ох, Александр Васильевич! Александр Васильевич! -- помотал головой Лахонин, -- пропадешь ты со своим язычком. Вовсе чина лишишься. Погоны заношенные сымут. Кстати, пока я езжу по делам, ты тут побанься. Композитор воды нагреет, выдаст на время штаны и гимнастерку, все твое выстирают.
-- Может, еще и новое белье прикажешь выдать... перед переправой. Тогда всей дивизии выдавай.
Генерал пристально посмотрел на Зарубина, удрученно покачал головой и прокричал в пространство: "Спасибо!". Из пустого лесного пространства мужской и женский голос дуэтом ответили: "На здоровьичко!"
Лахонин возвратился поздно, велел подать ужин и вина. "Водку жрать не будем. С водкой какой разговор? Пьяный разговор. А с винца рассудок яснеет, мысль искристей становится. Да и работы у меня завтра..."
Размягченные вином и покоем, устав от разговора, улеглись командиры в кровати, накоротке вернулись все к той же фронтовой теме -- недаром же говорится, что язык всегда вокруг больного зуба вертится.
-- Показали мне тут недавно бумаги о настроении военных масс на передовой. Одну особо выделили. Солдат по фамилии Пупкин или Пипкин, у которого язык, как и у его командира, -- Лахонин прокашлялся, помолчал, сделав многозначительный намек. -- Так вот, этот солдат глаголет среди своих собратьев: мол, тот враг, что перед нами, ясен, как светлый день, а вот другой -- вечный враг... Словом, вышел солдат-мудрец на вечную тему.
-- Ну, а ты что думал? Русский человек сплошь и совсем подавлен? Он, солдат, -- тоже из народа русского, а народ наш горазд и дураков, и мудрецов рожать.
Тянется и тянется по истории, и не только российской, эта вечная тема: почему такие же смертные люди, как и этот говорун-солдат, посылают и посылают себе подобных на убой? Ведь это ж выходит, брат брата во Христе предает, брат брата убивает. От самого Кремля, от гитлеровской военной конторы, до грязного окопа, к самому малому чину, к исполнителю царской или маршальской воли тянется нить, по которой следует приказ идти человеку на смерть.