Он бросился в пестревшую цветами высокую траву, а когда подумал о том, что прекрасная звезда надежды, светившая ему в продолжение всего его пути на родину, теперь, уже у цели, исчезла за черной пеленой, что все его попытки напоминают безотрадные усилия мечтателя, чьи тоскующие руки тянутся к пустому миражу, то слезы хлынули у него из глаз на цветы, наклонявшие свои головки, и они словно сочувствовали жестокому страданию юноши. Фридрих и сам не знал, как это случилось, что глубокие вздохи, вырывавшиеся из его стесненной груди, воплотились в слова, в звуки. Он запел такую песню:
Куда ты скрылась,
Звезда моя?
Покинут я,
И льешь ты сладкую истому
С небес другому!
Шуми, о ветер закатный,
В моей груди
Смертную страсть пробуди,
Сердце повергни во тьму,
Чтобы ему
В горькой порваться муке,
С милой в разлуке.
Что шепчете вы так невнятно,
Так кротко, деревья ночные?
Что смотрите вы, золотые
Тучек края?
Здесь, внизу, могила моя!
В ней надежду свою я скрою,
Усну со спокойной душою.
Нередко случается, что даже и самая глубокая скорбь, если только для нее найдутся слезы и слова, растворится в нежно томительной грусти и даже кроткий луч надежды вновь вспыхнет в душе; Фридрих, когда пропел свою песню, почувствовал чудесный прилив сил и бодрости. Вечерний ветер, темные деревья, к которым он взывал в своей песне, шелестели и словно шептали слова утешения и, как сладостные сны о далеком счастье, о далекой славе, по мрачному небу протянулись золотые полосы. Фридрих встал и спустился с холма к деревне. Тут ему почудилось, будто рядом с ним идет Рейнхольд, как и в тот раз, когда он впервые его увидел. Все слова, которые говорил Рейнхольд, снова пришли ему на память. Вспомнил он и рассказ Рейнхольда о двух друзьях-живописцах, вступивших в состязание, и с глаз его как будто спала пелена. Ведь было совершенно ясно, что Рейнхольд уже раньше видел Розу и полюбил ее. Только эта любовь и влекла его в Нюрнберг, в дом мастера Мартина, а говоря о состязании двух художников, он подразумевал не что иное, как их обоих Рейнхольда и Фридриха - любовь к прекрасной Розе. Фридриху снова слышались слова, сказанные тогда Рейнхольдом: "Честно, не таясь, стараться заслужить одинаковую награду - такое стремление должно еще теснее соединять истинных друзей, а не сеять между ними раздор; в благородных сердцах никогда не найдет себе места мелочная зависть, коварная ненависть".
- Да, - громко воскликнул Фридрих, - да, дорогой друг, я прямо обращусь к тебе, ты сам мне скажешь, вся ли надежда исчезла для меня.
Было уже утро, когда Фридрих постучался в дверь к Рейнхольду. Так как ему не ответили, то он отворил дверь, которая не была, как обычно, заперта, и вошел. Но в тот же самый миг он застыл на месте как изваяние. Ему явилась Роза в полном блеске своей красоты, всей своей прелести: восхитительный портрет в человеческий рост стоял перед ним на станке, чудесно освещенный лучами утреннего солнца. Брошенный на стол муштабель, еще не высохшие краски на палитре доказывали, что живописец только сейчас оторвался от работы. "О Роза... Роза... О боже милосердный..." - вздохнул Фридрих. В эту минуту Рейнхольд, стоявший за ним, похлопал его по плечу и, улыбаясь, спросил:
- Ну, Фридрих, что ты скажешь о портрете?
Фридрих прижал Рейнхольда к своей груди и воскликнул:
- О дивный человек! Великий художник! Да, теперь мне все ясно! Ты, ты заслужил награду, к которой и я имел дерзость стремиться, жалкий я человек... Ведь что я по сравнению с тобою, что мое искусство по сравнению с твоим? Ах, и у меня тоже разные были замыслы!.. Только не смейся надо мною, милый Рейнхольд!.. Вот я думал о том, как чудно было бы из самого чистого серебра создать прелестный образ Розы, но ведь это ребяческая затея! А ты!.. Ты!.. Как очаровательно, во всем сладостном блеске своей красоты, улыбается она тебе...
Ах, Рейнхольд, Рейнхольд, счастливейший ты человек! Да, как ты сказал, так оно на самом деле и случилось! Мы оба состязались, ты победил, ты и должен был победить, но я - всей душою твой! Все же я должен покинуть этот дом, покинуть родину, я не в силах это вынести. Я бы погиб, если бы пришлось мне снова увидеть Розу... Прости мне это, милый, милый мой, дивный мой друг. Сегодня же, сейчас же бегу отсюда, бегу далеко-далеко - туда, куда завлечет меня любовная тоска, мое безутешное горе.
С этими словами Фридрих хотел было уйти из комнаты, но Рейнхольд силой удержал его и тихо произнес:
- Ты не должен уходить, потому что все может сложиться еще совсем иначе, чем ты думаешь. Пора мне теперь рассказать тебе все, что я до этого времени от тебя скрывал. Я не бочар, а живописец; это теперь ты уже знаешь и, как я надеюсь, можешь понять по портрету, что я по праву причисляю себя не к последним из художников. В ранней юности я отправился в Италию, страну искусств; там мне посчастливилось привлечь к себе внимание великих мастеров, которые своим живительным огнем питали ту искру, что горела во мне. Мне во всем была удача, картины мои стали знамениты по всей Италии, и могущественный герцог Флорентийский пригласил меня к своему двору. В ту пору я ничего и знать не хотел о немецком искусстве и, даже не видев наших картин, много толковал о сухости, о плохом рисунке, о грубости наших Дюреров и Кранахов. Но однажды какой-то торговец картинами принес в герцогскую галерею мадонну работы старого Альбрехта, которая необычайно, до глубины души поразила меня, так что я совершенно охладел к великолепию итальянских картин и сразу решил вернуться в родную Германию, своими глазами посмотреть те мастерские творения, к которым меня только и тянуло теперь. Приехал я сюда в Нюрнберг, а когда увидел Розу, мне показалось, будто та мадонна, которая таким чудесным светом озарила мое сердце, живая ступает по земле. Со мной, случилось то же, что и с тобою, милый Фридрих, я весь запылал жгучим огнем любви. Я видел только Розу, думал только о ней, все остальное исчезло из моих мыслей, и даже самое искусство только потому сохраняло для меня цену, что я мог сотни и сотни раз все снова рисовать, снова писать Розу. Я думал завязать с ней знакомство будто случайно - так, как это делается в Италии, - но все мои старания оказались напрасны. Совсем не удавалось найти приличного повода для того, чтобы получить доступ в дом к мастеру Мартину. Наконец я уже прямо хотел посвататься к Розе, но тут услышал, что мастер Мартин решил выдать свою дочь только за искусного бочара. Тогда я принял странное решение изучить в Страсбурге бочарное ремесло и отправиться потом в мастерскую мастера Мартина. Все остальное я предоставил на волю неба. Как я исполнил свой замысел, ты знаешь, но вот что ты еще должен узнать: несколько дней тому назад мастер Мартин сказал мне, что из меня выйдет искусный бочар и ему отрадно будет назвать меня своим дорогим зятем, так как он замечает, что я стремлюсь заслужить благосклонность Розы и нравлюсь ей.
- Да может ли быть иначе? - с мучительной болью воскликнул Фридрих. Да, да, Роза будет твоею! Как же мог я, жалкий человек, надеяться на такое счастье?
- Ты забываешь, - продолжал Рейнхольд, - ты забываешь, брат мой, об одном: сама Роза еще вовсе не подтвердила того, что будто бы заметил хитрый мастер Мартин. Правда, Роза до сих пор была всегда очень мила и приветлива со мною, но совсем иначе сказывается любящее сердце! Обещай мне, брат мой, что ты еще три дня ничего не предпримешь и будешь по-прежнему работать в мастерской. Теперь я тоже мог бы уже работать, но, с тех пор как я усерднее стал писать этот портрет, жалкое бочарное ремесло мне внушает несказанное отвращение. Я больше не могу брать в руки колотушку... Будь что будет! На третий день я тебе прямо скажу, как обстоят мои дела.