- Это, - сказал Паумгартнер, когда мастер Мартин умолк, - это удивительный случай, но все-таки я совсем не понимаю, что есть общего между вещей песней старой бабушки и вашим упрямым желанием выдать Розу именно за бочара.
- Ах, - ответил мастер Мартин, - что же может быть яснее? Старушка, которую в последнюю минуту ее жизни просветил господь, вещим голосом прорекла, что должно случиться с Розой, если она хочет быть счастливой. Жених, что придет с блестящим домиком и принесет богатство, счастье, радость и благодать, - разве он не тот самый искусный бочар, который в моей мастерской построит свой блестящий домик и за него получит звание мастера? В каком ином домике искрится пряная струя, если не в винной бочке? А когда вино начинает бродить, когда оно журчит, и гудит, и плещет, то добрые ангелы носятся на его волнах и поют веселые песни. Да, да! Ни о каком ином женихе старая бабушка и не говорила, а только о бочаре, и так тому и быть.
- Вы, дорогой мастер Мартин, - молвил Паумгартнер, - вы ведь на свой лад разгадываете слова старой бабушки. Не возьму я в толк ваше объяснение и стою на том, что вы всецело должны положиться на волю неба да на сердце вашей дочери, которое, верно, уж найдет правильный ответ.
- А я, - нетерпеливо перебил его мастер Мартин, - я стою на том, что зятем моим должен быть и будет не кто иной, как искусный бочар.
Паумгартнер чуть было не рассердился на упрямство Мартина, однако сдержался и, вставая с места, молвил:
- Позднее уж время, мастер Мартин, довольно нам бражничать и беседовать, вино и разговор нам, кажется, не идут уже больше впрок.
Когда они затем вышли в сени, там оказалась молодая женщина с пятью мальчиками, из которых старшему могло быть разве что лет восемь, а младшему - года полтора. Женщина плакала навзрыд. Роза поспешила навстречу отцу и гостю и сказала:
- О господи! Умер Валентин, вот его вдова с детьми.
- Что? Умор Валентин? - воскликнул в замешательстве мастер Мартин. Несчастье-то какое, несчастье какое! Подумайте, - обратился он вслед за тем к Паумгартнеру, - Валентин - искуснейший из моих подмастерьев, и притом усердный и скромный. Недавно, отделывая большую бочку, он сильно ранил себя скобелем, рана делалась все более опасной, началась у него горячка - и вот он умер в расцвете лет. - Тут мастер Мартин подошел к безутешной вдове, которая, обливаясь слезами, сокрушалась, что теперь ей, верно, придется погибнуть в горе и нищете. - Да что вы, - сказал Мартин, - да что вы обо мне думаете? Ведь ваш муж у меня на работе нанес себе ту опасную рану. Разве я могу после этого оставить вас в беде? Нет, отныне вы все принадлежите к моему дому. Завтра или когда вы назначите, мы похороним вашего бедного мужа, а вы с вашими мальчиками переезжайте на мою мызу у Девичьих ворот, там у меня славная мастерская под открытым небом, и там я всякий день работаю с моими подмастерьями. Там вы можете ведать хозяйством, а ваших славных мальчиков я воспитаю, как своих сыновей. И знайте еще, что я и вашего старика отца беру к себе в дом. Хороший он был бочар, пока силы его не покинули. Что ж! Если он и не может держать в руке колотушку, топор или натяжник и работать на фуганке, то все-таки он еще в силах владеть теслом или обстругивать обручи. Словом, он, так же как и вы, должен поселиться в моем доме.
Если бы мастер Мартин не поддержал вдову, она, потрясенная пережитым и исполненная чувства глубокой благодарности, едва не лишившись чувств, упала бы к его ногам.
Старшие мальчики повисли на полах его камзола, а двое маленьких, которых Роза взяла на руки, протягивали к нему свои ручонки, как будто они всё поняли. Старый Паумгартнер, с глазами полными слез, улыбаясь, сказал:
- Мастер Мартин, нельзя на вас сердиться! - и пошел домой.
КАК ПОЗНАКОМИЛИСЬ
МОЛОДЫЕ ПОДМАСТЕРЬЯ
ФРИДРИХ И РЕЙНХОЛЬД
На живописном, зеленом пригорке в тени высоких деревьев лежал статный молодой подмастерье по имени Фридрих. Солнце уже зашло, и только алое пламя полыхало на горизонте. Вдали совершенно отчетливо был виден славный имперский город Нюрнберг, расстилавшийся в долине и смело возносивший свои гордые башни в вечернем сиянии, которое своим золотом обливало их верхи. Парень облокотился на свой дорожный ранец, лежавший рядом, и мечтательно смотрел на долину. Потом сорвал несколько цветков, которые росли вокруг него в траве, и подбросил их вверх, навстречу вечернему сиянию, потом вновь с грустью посмотрел вперед, и горячие слезы заискрились в его глазах. Наконец он поднял голову, простер вперед обе руки, как будто хотел обнять милое ему существо, и звонким приятным голосом запел такую песню:
Страна родная,
Ты вновь предо мной,
Чистой душой
Был верен тебе всегда я.
Алый закат, розовей!
Я видеть хочу лишь розы;
В цвете вешней любви
Ты мне яви
Дивные, нежные грезы.
Ты порваться готова, грудь?
Твердой в страданье и счастье будь!
О закат золотой,
Ты посланец любви святой,
Вздохи, слезы мои
К ней донеси ты
И, если умру,
Розам нежным скажи ты,
Что любовью душа изошла.
Пропев эту песню, Фридрих достал из своего ранца кусок воска, согрел его у себя на груди и начал тщательно и искусно лепить прекрасную розу с множеством тончайших лепестков. Занятый этим делом, он напевал отдельные строфы из своей песни и, всецело погрузившись в самого себя, не замечал, что за его спиной давно уже стоит красивый юноша и пристально следит за его работой.
- Послушайте, друг, - начал юноша, - ведь то, что вы мастерите, прекрасная вещица.
Фридрих испуганно оглянулся, но когда он увидел темные, приветливые глаза незнакомого юноши, ему стало казаться, будто он давно уже знает его; улыбнувшись, он ответил:
- Ах, милостивый господин, стоит ли вашего внимания эта безделка, которая служит мне для времяпрепровождения в пути?
- Ну, - продолжал незнакомый юноша, - если вы безделкой называете этот нежный цветок, так поразительно напоминающий настоящую розу, то, значит, вы очень искусный и умелый лепщик. Вы доставили мне двойное удовольствие. Меня за душу хватала нежная песня, которую вы так славно пропели на голос Мартина Хешера, теперь же я восторгаюсь вашим умением обращаться с воском. А куда вы думаете дойти еще нынче?
- Цель, - отвечал Фридрих, - цель моего странствия тут, у нас перед глазами. Я иду на свою родину, в славный имперский город Нюрнберг. Но солнце уже село, и потому я хочу переночевать там внизу, в деревне; завтра, рано утром, снова в путь, и к полудню я буду в Нюрнберге!
- Ах вот как, - весело воскликнул юноша, - это удачно! Нам по пути, я тоже собираюсь в Нюрнберг. Я вместе с вами переночую в деревне, и завтра же отправимся дальше. А теперь поговорим еще немножко. - Юноша, которого звали Рейнхольд, сел в траву рядом с Фридрихом и продолжал: - Не правда ли, ведь я не ошибаюсь, вы искусный литейщик; это я вижу по тому, как вы лепите, а может быть, вы золотых и серебряных дел мастер?
Фридрих печально опустил глаза и с унынием молвил:
- Ах, милостивый господин, вам кажется, будто я гораздо лучше и выше, чем есть на самом деле. Скажу вам сразу же, что изучил я бочарное дело и иду в Нюрнберг наниматься на работу к одному известному мастеру. Теперь вы, верно, будете презирать меня за то, что не умею я ни лепить, ни отливать разные чудесные фигуры, а только наколачиваю обручи на бочки да на бадьи.
- Мне презирать вас за то, что вы бочар? Ведь я же и сам не кто иной, как бочар.
Фридрих уставился на него и не знал, что и подумать, ибо наряд Рейнхольда менее всего подходил для странствующего бочара-подмастерья.