Такой урожай даст возможность уплатить долг помещику, выделить долю, полагающуюся мулле на мечеть, неимущим привести в порядок свое хозяйство, обеспечить сносное существование семьи до нового урожая.
В глазах тружеников была радость, в обращении чувствовалась какая-то дружественная мягкость и теплота.
На краю гумна показалась тетя Сария, которая весь день работала здесь и отлучилась только затем, чтобы принести из дому поесть.
Завидев мать, меньшие дети подбежали и ухватились за ее подол. Сария, понимая, как сильно ребята проголодались, поспешила к скирде, прямо на голой земле расстелила скатерть и развязала узелок. Медную, почерневшую от огня миску она поставила на середину скатерти и накрыла ее лавашем.
Увидев, что ужин готов, Муса кончил молитву, аккуратно сложил молитвенный платок и, поцеловав его, сунул в карман:
- Пойдем сынок! - сказал он, поднимаясь. - Пойдем, Фридун, покушаем!
Затем он повернулся к Гюльназ, которая возвращалась с родника с полным кувшином на плече.
- Иди, дочка! И ты голодна!
Фридун прислонил вилы к еще не обмолоченным снопам, подошел к скирде и, поджав под себя ноги, сел на землю напротив дяди Мусы.
Гюльназ устроилась рядом с матерью.
Они отрывали куски лаваша, брали из миски сыр и, завернув его в лепешку, с жадностью ели.
Дети быстро справились со своими кусками. Аяз и Нияз подсели к отцу. Они молча поглядывали то на отца, то на Фридуна. Девочка устроилась на коленях у матери.
С жалостью и любовью смотрел Фридун на полуголых детишек. Несвойственная их возрасту покорность и молчаливость причиняли ему страдание и боль. Он невольно перевел взгляд на Гюльназ, которая, скромно съев два кусочка лаваша с сыром, молча стояла в стороне, словно ожидая приказаний.
Черные, глубокие глаза девушки казались особенно яркими на белом лице, редком в этих краях. Тонкая талия и круглые плечи придавали фигуре Гюльназ особую прелесть. Даже босые ноги с потрескавшимися пятками не могли ослабить впечатления от нетронутой свежести девушки.
Одета Гюльназ была в длинную сорочку из серого миткаля. На детях висели жалкие лохмотья, сквозь которые видны были ребра.
Особенно угнетал Фридуна вид детей: кусок застревал у него в горле.
Муса, со свойственной крестьянину зоркостью, подметил взгляд Фридуна и сказал, как бы обращаясь в пространство:
- Нынче бог дал обильный урожай. Выделим на пропитание, остальное зерно продадим в Ардебиле и справим детям одежду. Аллах милостив!..
Поев, Фридун поблагодарил хозяев и отсел в сторону.
Гюльназ, наблюдавшая за ужинавшими, тотчас поднесла ему тазик и кувшин с водой. Фридун, по обычаю, совершил омовение: провел мокрыми пальцами по губам.
Муса обтер уже пустую медную миску последним куском хлеба и отправил его в рот. Потом также совершил омовение и проговорил довольно:
- Благодарение тебе, боже! Мы поели и насытились! А ты насыть голодных!
Сария собрала посуду и завернула ее в скатерть.
- Жена! - обратился к ней Муса. - Забирай ребят и ступай домой. У нас тут еще много дела. Пожалуй, всю ночь проведем на гумне. Гюльназ, дочка, иди и ты. Поспите, отдохните...
Сария пожелала мужчинам счастливо оставаться и наклонилась, чтобы взять Алмас на руки, но Гюльназ опередила ее.
- Я понесу! - сказала она матери и поцеловала девочку, крепко обнявшую ручонками ее шею.
Пройдя несколько шагов, Гюльназ обернулась и через плечо взглянула на Фридуна.
Фридун избегал этих взглядов, которые так больно и приятно обжигали его сердце, и все же каждый раз его глаза встречались с глазами девушки.
Муса посмотрел вслед удалявшимся детям и глубоко вздохнул.
- Будь она проклята, бедность! - проворчал он. - Срамит человека перед собственными детьми, перед женой, перед соседями... Вот я давеча видел, у тебя хлеб застрял в горле, когда ты посмотрел на ребят. Ты не думай, что мы, простые крестьяне, ничего не понимаем. И мы кое-что понимаем.
Но что поделаешь, если руки пустые! Гляжу я на детей, и сердце разрывается на части. Ни одеть не могу их, ни накормить досыта. А ведь и кушать им хочется и одеться надо... Где достать все это? - Муса умолк и на минуту погрузился в раздумье. Потом с грустью добавил: - Мне еще и сорока нет, а скажешь восьмидесятилетний старец. Волосы поседели, спина горбится. И все от забот о детях. Тружусь без отдыха, устали не знаю, только бы кое-как наполнить животы, прикрыть наготу. Не удается. Никак не удается. Все чего-нибудь недостает.
Муса набил самодельную, из орехового дерева, трубку, выбил кремнем искру и, задымив, поднял горсть земли.
- Вот видишь это? - заговорил он взволнованно. - Вот что заставляет нас умирать голодной смертью! Вот что ломает нам хребет! Вот что покрывает нас срамом перед людьми и позорит перед миром! Бог дал эту землю богатым, а бедняк, хоть из кожи лезь, не может наесться досыта. У кого земля, тому и жизнь. А крестьянину без земли - собачья смерть!
Крестьянин тоскливо уставился в землю, Фридуну захотелось ободрить его. Но чем он мог утешить Мусу? А лживые слова были ему противны.
- Посмотрим, что будет дальше, - со вздохом проговорил Муса, как бы подводя итог своим безрадостным мыслям, и поднялся на ноги. - Пойдем кончать работу!
Они принялись веять вдвоем. Неожиданно с соседнего гумна донесся чей-то незнакомый властный голос:
- Эй, поправь кучу! Подан метку! Фридун остановился и стал прислушиваться.
- Это барский приказчик Мамед. Пришел метить зерно, - пояснил племяннику Муса. - Эх, сынок! Крестьянин не смеет прикасаться к нему, пока его не пометят особой меткой. А дележ будет такой - две мерки крестьянину, три барину, а не то - мерка крестьянину, четыре - барину. И, пока не придет приказчик, нарушать метку нельзя.
- А если подул ветер или.скотина задела кучу и разворошила ее, тогда как? - с удивлением спросил Фридун.
- Барину только этого и надо. Расстроена метка - значит, украли пшеницу. Тогда барин забирает все зерно. Не дай бог такого несчастья!
Приказчик подошел к ним и, оглядев отвеянное зерно, буркнул:
- Пошевеливайтесь! Потом приду и отмечу.
Поздно ночью при молочном свете луны Муса и Фридун кончили работу; они отгребли мякину и собрали зерно в кучу.
Явился приказчик. Подойдя к куче зерна, он взял метку, напоминавшую мастерок штукатура. Снизу она имела зубья, а сверху такую же, как у мастерка, ручку.
- Бисмиллах! Во имя бога! - проговорил Мамед, привычным движением наложил метку на вершину пирамиды и сильно вдавил ее.
На куче зерна остались следы метки, как оттиск печати на бумаге. Затем, медленно передвигаясь вокруг кучи, приказчик принялся метить ее от вершины до основания. Глубокие следы метки покрыли пирамиду со всех сторон.
Покончив с этим, приказчик ушел.
- Поди, сынок, приляг! - сказал Муса Фридуну. - Небось устал! Ведь утром рано вставать.
Не дожидаясь ответа, Муса улегся на земле, подложив под голову сноп. Фридун, несмотря на усталость, мучительно долго не мог уснуть.
Постепенно таяла ночь, бледнел горизонт. Фридуна разбудили громкие восклицания Мусы, которыми он сопровождал намаз: - Аллаху-акбер!
Фридун вытянул руки, полной грудью вдохнул свежий утренний воздух. С нив, где тяжело клонились к земле колосья, струился аромат еще не скошенного хлеба, с лугов доносились запахи трав и полевых цветов.
В небе не было ни единого облачка, голубой свод казался бездонным. День обещал быть жарким.
Фридун вскочил на ноги, стряхнул с себя пыль, умылся из кувшина прохладной водой и почувствовал прилив новых сил. Он пригнал быков, которые вяло жевали свою нескончаемую жвачку, запряг их и встал на молотильные доски.
- Ха-ха! Отца за вас отдам! Ха! - повторил он услышанное им впервые из уст дяди Мусы обращение к быкам.