- Ужасно,- проговорил Мятлев,- если бы не вы, полковник, и если бы не вы,- сказал он Серафиме,- не знаю, не знаю...
- Как приятно звучит ваше сиятельство,- сказала Серафима,- ваше сиятельство... У нас в доме это еще не звучало. Вообще Адель очень рада вашему приезду. Можно даже устроить бал. Вообще-то мы на рождество устраиваем, но можно и сейчас. У нас и оркестр хороший, и дамы...- она лениво улыбнулась, вспоминая, вероятно, музыку на собственной свадьбе.Можно все украсить, побольше свечей, если вам захочется, конечно.
Мятлев едва дотащился до своей комнаты, с трудом разделся, лег и вдруг понял, что заснуть не сможет. Все раздражало, заставляло вздрагивать. То слышалась отдаленная ленивая речь Серафимы, то гренадерские шаги Адели, то звяканье ложки в стакане, то вдруг чье-то массивное тело за самой дверью тяжело сползло на пол. В распахнутое окно вместе с призрачной прохладой вливались подозрительные звуки ночи, над головой продолжалось мягкое непрекращающееся вышагивание фон Мюфлинга. Петербург существовал лишь в воображении. Его не было. Не было трехэтажного дома на Невке, Александрины, Натальи, госпожи Тучковой - ничего. Жизнь началась в почтовом рыдване в незапамятные времена и продолжается вместе со свойственными ей утратами и потерями. Даже поездки десятилетней давности - вот по этой дороге, мимо этой самой крепостцы - не было, ибо повар и лакей по имени Афанасий были непозволительно великодушны с еще счастливым кавалергардом. Мятлеву захотелось пробраться в комнату Лавинии и во искупление вины прижать ее горячечную голову к своей груди, и он даже присел в кровати, но в комнате больной кашлянула неподкупная Адель, и пытаться было напрасно. Тогда он зажег свечу, извлек из саквояжа затрепанную книжицу Марка Аврелия, однако изысканное спокойное мудрствование римлянина показалось ему на сей раз насмешливым и пустым. Хотелось целебных сочетаний слов, но их не было. "Ну ладно,- сказал он самому себе,- в конце концов, все наши трагедии - всего лишь соединение мелких неудачных обстоятельств; их острота относительна: в этом доме тоже живут, и не подозревая, что можно страдать от наших пустяков... В конце концов, жребий брошен..." Но это не успокоило. "Я должен взять себя в руки,- сказал он самому себе,- я клянусь, что буду мужествен и тверд, как это мне и суждено!" Но это не успокоило. Внезапно за дверью Лавиния произнесла с душераздирающей внятностью: "Я очень рада..." И тут Мятлев уже не стал дожидаться, а с нелепой торопливостью оделся и распахнул дверь.
Сияло несколько свечей. Адель стояла у кровати больной, подобно восковому истукану. Мужчина в черном сюртуке прижимался круглой головой к груди господина ван Шонховена, словно что-то искал в складках ее ночной одежды. И хотя Мятлев тут же догадался, что это долгожданный лекарь, что-то давнее, неотвязное, мучительное сковало его, какое-то укрытое временем безумство, счастье, надежда, катастрофа, что-то необъяснимое, как линия судьбы, неточное, звучащее невпопад...
- Все страшное позади,- сказал лекарь хрипло,- кризис миновал.- И он обернулся к Мятлеву.
- А приходить надо, когда зовут, а не когда вздумается,- жестко наставила Адель и сказала Мятлеву: - Лекарь Иванов в самом похмелье.
- Иванов? - глупо удивился Мятлев.
- Иванов,- подтвердил лекарь не очень любезно, и сильный дух перегара заклубился по комнате,- приказали бы кухарке,- попросил он Адель,- что вам стоит? Там у вас есть такая, на чесноке... Господибожемой! - простонал он.Сколько унижений!..
- Иванов? - переспросил Мятлев, уже обо всем догадываясь, и посмотрел в потускневшие от пьянства голубые немецкие глаза лекаря.
Наступила тягостная тишина. Вместо трех свечей одна освещала комнату призрачным сиянием. Лекарь топтался на месте и не уходил, будто собирался задавать вопросы.
Благородный лефоше оттягивал карман княжеского сюртука.
- Я поправляюсь,- сообщила Лавиния, тщетно пытаясь понять происходящее.
Руки у Мятлева дрожали и дух захватывало.
- Как это благородно с вашей стороны, несмотря на ночь, не отказаться от визита,- сказал он с ледяной учтивостью.
- Да ради рюмки он и до Москвы доползет,- сказала Адель и указала лекарю на дверь.
- Ну уж и ради рюмки,- обиделся Иванов.
Время позаботилось исказить черты этого человека, но короткая шея, но дотошность, с которой он припадал к больному телу, и этот неукротимый затылок, и узкий лоб...
- Я обратил внимание, как ловко вы прослушали больную, не прибегая к помощи трубки,- проговорил Мятлев срывающимся голосом,- это дается, вероятно, большим опытом?
- Да он, наверное, пропил трубку,- беспощадно пояснила Адель.- Он все пропивает...
- Господибожемой,- снова вырвалось у лекаря,- какое унижение!
...Но эти выцветшие нынче глаза, разве не они в те давние времена были преисполнены жаждой подвига? И разве тот поединок, тот открытый бой походил на эту жалкую, ничтожную, беспомощную, бесполезною склоку?
Лавиния приподнялась с тревогой. Мятлев кивнул ей, успокаивая. Адель дернула лекаря за рукав, и он вывалился из комнаты.
- Мы встречаемся с очень интересными людьми,- усмехнулась Лавиния.Один другого интереснее.
В комнату вошла заспанная, улыбающаяся Серафима.
- Вообще,- сказала она,- ему доверять не нужно. Он вам такое наговорит, что с ума сойдете. Он уже, наверное, рассказал, что его жена утопилась?..
- А она утопилась? - выдавил Мятлев.
- Господи,- улыбнулась Серафима,- дура она топиться? Она уехала с архитектором, я же вам рассказывала, и письмо оставила... Вообще все было очень просто, как в жизни. А он, Иванов, от стыда, что ли, придумал это, что она утопилась, потому что ее жизнь сложилась не по-человечески, и он не мог уже ничего исправить... Он всем приезжим рассказывает, как он даже видел ее тело на дне реки, но добраться не успел - течением его отнесло... Он мальчишкам первое время даже по гривеннику давал, чтобы они ныряли и искали, и теперь иногда дает... А вы поверили? Господь с вами...
- Куда же она уехала? - спросил Мятлев, глядя в пространство.
Серафима лениво улыбнулась и взмахнула рукой, что должно было означать некое расстояние, достаточное для столь обычной истории.
- Вообще,- сказала она,- Адель его жалеет. Если б не она, я бы его и на порог не пустила, а она жалеет. Вот они сидят на кухне, он пьет и рассказывает ей, как та топилась, как из дому побежала через сад, среди кустов, а у него и сада нет, вот он рассказывает, а она слушает, и так всегда. Она из жалости может замуж за него пойти, очень возможно...
- Она добрая, очень добрая,- сказала Лавиния.- Просто не знаю, что бы такое ей подарить,- и посмотрела на Мятлева.
- Вообще,- сказала Серафима как простодушное дитя,- подарите ей что-нибудь из вашего гардероба, ей будет приятно.
Уже вставало солнце. Лавиния спала, и недоумение на ее осунувшемся лице говорило, что сон захватил ее внезапно. За окнами кудрявилась сирень. Кричал петух протяжно и легко. До Петербурга было далеко - до прошлого рукой подать, да лень...
Мятлев вышел из комнаты. У самого порога на шинели спал могучий Гектор. Мятлев не придал этому значения. Из кухни доносились голоса. Афанасия не было. Никто не кинулся ему навстречу с дурацкими услугами. В маленьком садике полковничьего дома распускались надменные нарциссы, и гигантские ромашки - дочери степей - напропалую соперничали с ними. Мятлев присел на укрывшуюся в кустах скамью, и тут же бесшумная, как привидение, рядом с ним оказалась Адель. Днем она выглядела еще строже, еще тонкогубее.
- Вы Серафиме не верьте,- сказала она наставительно.- Та и впрямь утопилась...