Первое, конечно, то, что дочь председателя надо же уважить человека, раз столько для колхоза сделал, а второе - пятерки Манечкины. Кому охота талант живьем зарывать. Не звери же - люди сидят... И вот тут-то в это самое время поднимается Худяков. - Чугаретти аж всхлипнул - до того расчувствовался. - "Никакой учебы для Худяковой. Как отец - за, а как председатель - нет". То есть вето. Как в Объединенной Нации. Однем словом, запрягайся, Манечка, в колхозные сани. Все у нас одинаковы...
За открытым окном кабины косматился иссиня-зеленый рослый ельник, белые березки вспыхивали на солнце. Потом Лукашин увидел ягодниц - двух беленьких девчушек с берестяными коробками - и сразу понял, что они подъезжают к Шайволе.
- Ну и чем кончилась эта история? - Так и не отпустил Худяков дочку?
Чугаретти удивленно вытаращил глаза: какое, мол, это имеет значение?
Лукашин не настаивал. Ведь то, что рассказывал Чугаретти про Худякова, скорей похоже на легенду, чем на житейскую историю, а легенде разве до подробностей и до мелочей всяких?
4
Пинега под Шайволой не уже и не мельче, чем под Пекашином, но перевоза нет, и Чугаретти увидел в этом еще одно подтверждение мудрости Худякова.
- Вот так, сказал он многозначительно. - Мало того, что он рекой от начальства отгородился, дак еще и всю связь ликвидировал.
Однако связь была. Не успели они спуститься с крутого увала к воде, как с той стороны, из-за острова, выскочила длинная узконосая осиновка с белоголовым подростком, который, как выяснилось, уже с полчаса поджидал Лукашина.
- К правленью-то дорогу без меня найдете? - спросил парень, когда они переехали за реку. - А то бы мне за травой надо съездить.
- Мотай, сказал Чугаретти и вдруг страшно обиделся: - Да ты что, понимаешь, Чугаретти не знаешь? Чей будешь?
- Ивана Канашева.
- Чувак! А за дорогой от вас кто проживает? Кого ты видишь каждое утро из своего окошка в белых подштанниках?
Парень захохотал:
- Олексея Туголукова.
- Олексея Туголукова... - передразнил Чугаретти. - Шуряга мой. Где он сейчас? На Богатке?
- Не, дома кабыть. Ногу порубал - к фершалице ходит.
Чугаретти пришел в восторг:
- Вот это да! Везуха! С моим шурягой можно кашу сварить.
Шайвола раскинулась на пологой зеленой горушке, примерно в полуверсте от реки, и Лукашину с Чугаретти пришлось сперва идти лугом, на котором уже стояли зароды, а затем полями.
Луг был небольшой, гектаров восемь от силы, и Лукашин спросил у Чугаретти, есть ли еще домашние покосы у шайволян, то есть покосы возле деревни.
- Нету. Всё тут. О, кабы у них были такие сена, к примеру, как у нас, Худяков раздул бы кадило. А то у них за пятьдесят верст ехать надо, да и то какие это сена - кот наплакал. Ну, Худяков нашел выход. Раньше у них сено гужом добывали да зимой - чистый разор. Просто съедали лошади колхоз. А Худяков пришел: "Не будем возить сено к скоту. Скот погоним к сену". Мой-от шуряга круглый год живет на Богатке, телят кормит. Там у них дело поставлено...
За лугом, при выходе с поля, Чугаретти свернул налево - шурин его жил в нижнем конце деревни, - и Лукашин вздохнул с облегчением. Он любил ездить с Чугаретти - не соскучишься, но сколько же можно - Худяков, Худяков...
День был теплый, безветренный, душно и сытно пахло нагретой на солнце рожью, через которую шла дорога.
Рожь была неплохая, но и не лучше, чем у них в Пекашине. Капустник под самой горушкой тоже не удивил Лукашина - кочаны как кочаны, - а вот деревня его поразила.
Ни одного заколоченного дома (по крайней мере в середке, которой он проходил), а главное, и жилые-то дома выглядят как-то иначе, чем в других деревнях. У них, к примеру, в Пекашине какие дома уделаны? Те, где живет мужик. А на вдовьи хоромы, а их большинство, и смотреть страшно: как Мамай проехал.
Тут же вдовья нищета и обездоленность не бросались в глаза, и Лукашин, хоть и не без некоторой ревнивости, должен был признать, что это дело рук председателя. Его, Худякова, заслуга.
Присмотрелся Лукашин и к конюшне, которая встретилась на пути. Сперва показалось диким - грязь и базар посреди деревни, чуть ли не под самыми окнами правленья (спокон веку хозяйственные постройки в колхозах на задворках), а потом подумал и решил: здорово!
Лошадь зимой, когда все тягло на лесозаготовки забирают, на части рвут, нигде не бывает столько ругани и скандалов, как на конюшне, А тут, когда председатель под боком, много не поскандалишь, не покричишь. Да и конюх всегда на прицеле - поопасется самоуправничать. Худяков встретил его у колхозной конторы.
- Долгонько, долгонько, товарищ Лукашин, попадаешь, я уж, грешным делом, едва не маханул в поле. - Худяков указал рукой куда-то на задворки, очевидно, там были тоже поля. - Как насчет чаишка? Не возражаешь? Солнце-то, вишь, где на обед сворачивает.
Лукашин не стал возражать - он теперь, как истый северянин, не меньше трех раз на дню пил чай, - и Худяков повел его домой.
Ничего особенного Лукашин как раньше не находил в Худякове, так не нашел и сейчас. Мужик как мужик.
Правда, сколочен крепко и надолго. Ему уж было за пятьдесят, а в чем возраст? В глазах? В походке? Ногу в кирзовом сапоге ставит неторопко, твердо - хозяин идет. Да и вообще по всему чувствовалось - корневой человек. Вагами выворачивать - не вывернуть... Глубоко, как сосна, в земле сидит.
Лукашин все время думал, кого же напоминает ему Худяков, и, только когда тот стал расспрашивать его о райкоме, решил - Подрезова. Вот у кого еще самочувствие и хватка хозяина.
Раскаленный самовар стоял уже на столе, когда они вошли в избу.
Лукашин поздоровался со старухой, сидевшей за зыбкой, и посмотрел на хозяина. Тот отвел глаза в сторону, и Лукашин понял: его ребенок, а не дочери или сына, который был в армии.
М-да, с новым удивлением посмотрел Лукашин на хозяина, у него везде жизнь на полном ходу...
Закуска к водке (Худяков выставил непочатую бутылку) оказалась самой обычной, по сезону: молодые соленые грибы и лук - свежие головки с пером, только что выдернутые из грядки, - зато житник, пестрый, мягкий, хорошо пропеченный, был на славу.
Лукашин, с аппетитом уминая его за обе щеки, подмигнул:
- Поучил бы, Аверьян Павлович, как такой хлеб делать.
- А это уж к хозяйке надо адресоваться. Она у меня мастерица.
- Да хозяйка и у меня не без рук, сказал Лукашин. - С хозяином загвоздка.
- У нас на Севере, товарищ Лукашин, всему голова - навоз. Наши пески да подзолы без навоза не родят... И я первым делом, когда встал на колхоз, взялся за навоз...
- Ну, у меня навоз тоже не валяется. Но живем вприглядку. Хлеб видим, покуда он на корню...
- Везде порядки одинаковы, - уклончиво ответил Худяков и посмотрел на старинные ходики, висевшие на печном стояке, за зыбкой, потом для полной ясности взглянул за окошко, в поле.
Лукашин нисколько не обиделся: к делу так к делу - он и сам был не очень-то рад, что в такой день сидит за рюмкой. И потому начал прямо, без всяких подходов: выручай, мол, Аверьян Павлович, соседа. У тебя сенокос закончен, вся техника брошена на поля - чего тебе стоит дать одну жатку хоть на недельку?
Худяков махнул рукой:
- Ну, это пустое дело. Давай об чем-нибудь об другом.
- Да почему пустое? - загорячился Лукашин.
- А потому. Коня отдай соседу, а сам пешком - так, что ли? Да меня за такие дела колхозники со свету сживут. Скажут: из ума выжил старый дурак...