Григорий замучил их до смерти. На развод с Анфисой не соглашается - хоть ты башку ему руби. Это милиционер-то, страж законности! Затем - сколько еще разводить канитель вокруг дома? Ни тебе, ни мне. Ни я вам свою половину не продам, ни вашу не куплю. Живите в полузаколоченном доме! Давитесь от тесени в одной избе.
Как все-таки это хорошо, что на свете есть показательные колхозы! Всю жизнь клял их за иждивенчество, за то, что на чужом горбу едут, а сейчас, когда ему в милиции сказали, что Григорий с Варварой и двумя милиционерами на уборочной в показательном колхозе, он чуть не подпрыгнул от радости. Надо, вот как надо покончить с этим делом, но если можно отложить хотя бы на недельку разговор с Григорием, то он за то, чтобы отложить.
В приемной Подрезова, куда впопыхах примчался Лукашин - он все боялся опоздать, - по-прежнему томились редактор районки и директор средней школы.
- Евдоким Поликарпович знает, что вы здесь, - тихо и вежливо сказал помощник.
Лукашин поблагодарил и подсел к редактору - у того в руках был "Крокодил".
Редактор знал его - раза два был в Пекашине по поводу строительства коровника и даже чай пил у него, - но тут, в райкоме, на виду у портретов, которые взирали на них с двух стен, счел невозможным такое занятие, как совместное разглядывание веселых картинок в журнале, и, отложив его в сторону, стал расспрашивать, как поставлена в колхозе политико-воспитательная работа в связи с развертыванием уборочных работ на полях.
Лукашин отвечал в том же духе, в каком спрашивал редактор: политико-воспитательная работа поставлена во главу угла... политико-воспитательной работе уделяется большое внимание... политико-воспитательная работа - основа основ успеха, - а потом вдруг встал: вспомнил давешний разговор с Фокиным про парторга.
Интересно, интересно... Кого Фокин решил дать ему в комиссары?
Лукашин прямо прошел в инструкторскую - не пошлют же в колхоз кого-нибудь из завотделами!
Тут было людно, в инструкторской: целая бригада сидела молодых, здоровых мужиков, каких сейчас - по всей Пинеге проехать - ни в одном колхозе не найти. Одеты все одинаково - полувоенный китель из чертовой кожи и такие же галифе. Крепкая материя. Один раз схлопотал - и лет десять никаких забот.
Лукашин поздоровался, вытащил начатую пачку "Звездочки" - мигом ополовинили. Тоже и они, низовые работники райкома, до сих пор ударяют по "стрелковой".
Лукашин курил, перекидывался шутками - тут никто из себя номенклатуру не корчил, - присматривался потихоньку, но так и не решил, кого из этих молодцов прочит ему в комиссары Фокин. Народ все был малознакомый, новый, подобранный Фокиным: тот как-то на районном активе заявил, что все парторги на местах должны пройти выучку в райкоме.
- А где у вас Ганичев? - спросил Лукашин. - В командировке?
- Нет, собирается еще только.
Лукашин пошагал в парткабинет: где же еще искать Ганичева, раз на носу у него командировка?
Ганичев на этот счет придерживался железного правила: прежде чем заряжать других, зарядись сам.
"А как же иначе? - делился он своим опытом с Лукашиным, когда тот еще работал в райкоме. - Не подработаешь над собой - всю кампанию можно коту под хвост. Так-то я приехал однажды в колхоз. Бабы плачут, председатель плачет тоже баба. У меня и получилось раскисание да благодушие... А ежели, бывало, подработаешь над собой, подзаправишься идейно как следует, все нипочем. Плачь не плачь, реви не реви, а Ганичев свою линию ведет".
Память у Ганичева была редкая. Он назубок знал все партийные съезды, все постановления ЦК, он мог свободно перечислить всех сталинских лауреатов в литературе, сказать, сколько у кого золотых медалей, и, само собой, чуть ли не наизусть выдавал "Краткий курс".
С ним он не расставался, всегда носил в полувоенной кожемитовой сумке на боку, и, смотришь, чуть какая минутка выдалась - присел в сторонку и началась работа над собой.
Сейчас Ганичев один сидел в парткабинете, склонившись над столом с керосиновой лампой под зеленым абажуром, а что делал, не надо спрашивать: штурмовал труды товарища Сталина по языку.
Все теперь были заняты изучением этих трудов. Они появились в "Правде" как раз в сенокос - Лукашин в то время был на Верхней Синельге. И вот вызвали на районное совещание.
Сорок семь верст он проехал верхом почти без передышки, сменил двух коней, в районный клуб вошел, хватаясь руками за стены, - до того отхлопал зад.
Зал был забит до отказа, некуда сесть, И он уцепился обеими руками за спинку задней скамейки, на которой сидели такие же, как он, запоздавшие работяги, да так и стоял, пока Фокин кончил свой доклад.
А Фокин хоть по бумажке читал, но читал зажигающе:
- Товарищи! Труды товарища Сталина... мощным светом озаряют наш путь... идейно вооружают весь наш советский народ...
Последние слова докладчика Лукашин расслышал с трудом - они потонули в шквале аплодисментов, - да ему теперь было и не до них. Хотелось поскорее в парткабинет, хотелось самому своими глазами почитать.
Прочитал. Посмотрел в окно - там шел дождь, посмотрел на портрет Сталина в мундире генералиссимуса и начал читать снова: раз это программа партии и народа на ближайшие годы, то должен же он хоть что-то понять в этой программе.
Несколько успокоился Лукашин лишь после того, как поговорил с Подрезовым.
Подрезов словами не играл. И на его вопрос, какие же выводы из трудов товарища Сталина по языку нужно сделать практикам, скажем, им, председателям колхозов, ответил прямо: "Вкалывать". И добавил самокритично, нисколько не щадя себя: "Ну, а насчет всех этих премудростей с языком я и сам не очень разбираюсь. К Фокину иди".
К Фокину, третьему секретарю райкома, Лукашин, однако, не пошел - страда на дворе, да и самолюбие удерживало, - а вот сейчас, когда он увидел за сталинскими работами Ганичева, решил поговорить: Ганичев - свой человек.
- Ну что, Гаврило, грызем? - сказал он.
Ганичев поднял высоко на лоб железные очки, блаженно заморгал натруженными голубенькими, как полинялый ситчик, глазами:
- Да, задал задачку Иосиф Виссарионович. Я по-первости, когда в "Правде" все эти академики в кавычках стали печататься, трухнул маленько. Думаю, все, капут мне - уходить надо. Ни черта не понимаю. А вот когда Иосиф Виссарионович выступил, все ясно стало! Нечего и понимать этих так называемых академиков. Оказывается, вся эта писанина ихняя - лженаука, сплошное затемнение мозгов...
- А как же допустили до этого, чтобы они затемняли мозги?
- Как? А вот так. Сволочи всякой у нас много развелось, везде палки в колеса суют...
Лукашин вспомнил, как мужики на выгрузке толковали про сталинские труды.
- Слушай, Гаврило, а у нас поговаривают: вроде как диверсия это. Вредительство...
- А чего же больше? Ожесточение классовой борьбы. Товарищ Сталин на этот счет ясно высказался: чем больше наши успехи, тем больше ожесточается классовый враг. Смотри, что у нас делается. Даже в естествознании вылазку сделали, против самого Лысенко пошли...
Тут зазвонил телефон - Лукашина вызывали к Подрезову, - и разговор у них оборвался.
Ганичев сразу же, не теряя ни минуты, опустил со лба на глаза свои железные очки, и больше для него никого и ничего не существовало - он весь, как глухарь на току, ушел в свою зубрежку. И Лукашин с каким-то изумлением и даже испугом посмотрел на него.