- При этом слово "воры" он произнес точь-в-точь как Чугаретти, с ударением на последнем слоге.
Петр Житов вопросительно поднял бровь:
- У нас воры? Где у нас воры?
- В колхозе. Я вот только что по Синельге проехал - кто-то в колхозные сена к нам залез.
Лукашину нелегко дались эти слова, ибо он знал, не хуже своей жены знал, что колхозники на дальних сенокосах всегда подкашивают для себя. И так делается во всех колхозах. Но раз уж замахнулся - бей. И он закончил:
- Чуть ли не под каждой елью стожок!
Петр Житов - совсем не похоже на него - как-то неуверенно поглядел на своих притихших мальчиков, как он часто называл своих работяг, затем примирительно сказал:
- Что-то путаешь, товарищ Лукашин. Кто полезет в колхозные сена...
Мстительная, прямо-таки головокружительная радость охватила Лукашина настала его пора торжествовать. Хватит, помотали они ему нервы, посмотрим, какие нервы у вас.
Он поднял высоко голову, сказал:
- Ничего не путаю, товарищ Житов. На днях пошлем специальную комиссию.
Сзади, за спиной Лукашина, громко всхрапывал, булькая горлом, вконец упившийся Ефимко - всегда одним у него кончается, - и Лукашин не к его храпу прислушивался вдруг каким-то обострившимся в эту минуту слухом. Он прислушивался к реке, к ее спокойным, затихающим всплескам внизу, за увалом, кажется, хороший день будет завтра, - прислушивался к ровному гудению костра, на который караульщик только что бросил несколько жарких сосновых полешек, и еще он прислушивался к шагам на лугу. Кто-то скорее всего жена одного из этих мужиков - шел сюда. И мысленно он уже представлял себе, какой сейчас концерт у них начнется, - крепко выдают бабы своим мужьям за эти выпивки на берегу. Потому что иной раз мужиков так закрутит, что не то чтобы домой какой рубль принести, а еще в долг залезают.
Из-за штабеля мешков с мукой вышла Анфиса.
3
Лукашин понимал, зачем притащилась его благоверная: ради него. Ради того, чтобы он не наломал дров, не разругался совсем с мужиками. И вообще, все эти пять лет, что они живут вместе, он только и слышит дома: "Иван, полегче? Иван, потише! Иван, не наступай, бога ради, на больные мозоли людям..."
Но дома - пускай: жена. Да еще и жена неглупая - сама сколько лет колхозом правила. Но она ведь и на людях стала наставлять его.
В прошлом году он застукал на молотилке двух баб - в валенки жита насыпали. ЧП. По существу, под суд надо отдавать, а она, только начал он их пушить, тут как тут со своей заступой: "Давай дак, председатель, зерно не солома. Большую ли ему щель надо, чтобы закатиться". В общем, подсказала бабам, как вывернуться, а его самого просто в дураках оставила.
То же самое в этом году. Пустяк, конечно, - рукавица семян, которую Клавдия Лобанова отсыпала на поле во время сева. Но ведь не прижать как следует Клавдию - весь колхоз растащат! Не дала. Запричитала насчет голодных ребятишек - вой кругом поднялся. "Да пойми ты раз навсегда, - втолковывал он ей дома, - в какое ты меня положение ставишь! Ведь я в глазах колхозников зверем выгляжу - этого тебе надо?" - "Что ты, что ты, Иван! Да я ни в жисть больше ничего не скажу".
И вот пожалуйста - явилась. С приветливой улыбочкой - никаких свар там, где я, - а чтобы он не мог придраться к ней, на руке короб с бельем. Полоскать иду.
И именно эта-то неуклюжая хитрость - нитками же белыми шита! - больше всего и взбесила его сейчас. Так взбесила, что в кармане ватника карандаш попался - в куски изломал. Ну а для житовской шараги ее приход - праздник. Все вскочили разом на ноги, заорали:
- Анфиса, Анфиса Петровна!.. - Как будто для них и человека дороже ее на всем свете нету.
Петр Житов - тот еще артист! - широким, просто-таки княжеским жестом указал на ящики справа от себя: любой выбирай.
Так-то мы почитаем тебя!
- Нет, нет, Петя, не буду. Какое мне сидение - полоскать иду. Я это нарочно крюк дала, думаю: мужик-то у меня где?
- Да, дело к вечеру, - игриво ухмыльнулся Петр Житов.
- Да не мели ты чего не надо, - в том же игривом духе ответила Анфиса и даже хлопнула его по спине. - Вы мне председателя-то испортите - все с вином да с вином...
- Ладно, иди куда пошла, - как можно спокойнее сказал Лукашин и, тоже невольно переходя на язык игры, добавил: - А насчет вина мы уж сами как-нибудь разберемся.
Анфиса тут так вся и просияла, с резвостью молодой девки подняла с земли короб с бельем.
- Постой, сказал Петр Житов. - Раз посидеть не хочешь, выпей на прощанье.
- Нет, нет, не буду. Какое мне питье - ребенка кормлю.
- Ясно. Пить с ворами не хочу...
- Чего, чего, Петя? С ворами? С какими ворами?
Анфиса медленно огляделась вокруг, пытливо посмотрела на мужа.
- В газетке одной недавно вычитал. Один руководящий товарищ колхозников так назвал...
Лукашин не успел ответить Петру Житову - его опередил Михаил Пряслин. Михаил заорал вне себя:
- Чего тут в прятки играть? Руководящий товарищ... В газетке вычитал... Председатель свой так сказал. - И то ли совесть заговорила в нем вдруг, то ли Анфису ему жалко стало, добавил: - Ладно, заводи, Чугаретти, своего рысака. В гору попадать надо.
Петр Житов - камень человек! - не пощадил Анфису. Требовательно глядя ей в глаза, спросил:
- Хочу знать твое мненье на этот вопрос... Как бывшего председателя. В разрезе какой нынче линии колхозники: хозяева или воры?..
Все примолкли - нешуточно спросил Петр Житов.
Лукашин не глядел на жену. Он зажал себя - кажется, под пыткой не проронил бы ни единого слова. Пускай, пускай повертится! Его проучил Петр Житов, так проучил, что до гробовой доски помнить будешь, но пускай и она сполна почувствует, как мужики умеют приголубить.
Анфиса усталым голосом замученной, заезженной бабы сказала:
- Какие вы воры... Воры чужое тащат, в чужой дом залезают, а вы хоть и возьмете когда чего, дак свое.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
У колхозной конторы Михаил спрыгнул с машины вместе с нижноконами*.
* Нижноконы - жители нижнего конца деревни.
Петр Житов - он сидел, развалясь, в кабине - зарычал:
- Мишка, ты куды от дома на ночь глядя?
Михаил даже не оглянулся - только покрепче зажал под мышками ржаные буханки. А чего, в самом деле? Разве Петр Житов не знает, куда он идет? Первый раз, что ли, с буханкой к Ставровым тащится?
Было еще довольно светло, когда он вошел в ставровский заулок, и высокая сосновая жердь торжественно, как свеча, горела в вечернем небе.
У Михаила эта жердь, торчавшая посреди заулка, каждый раз вызывала ярость. В темное время тут не пройдешь - того и гляди лоб раскроишь, а когда ветер на улице - опять скрип и стон, хоть из дому беги. В общем, будь его воля, он давно бы уже свалил ее ко всем чертям. Но Лизка уперлась - ни в какую! "Егорша вернется из армии - разве захочет без радио? Нет, нет, хозяин поставил, хозяин и уберет, коли надо".
Но если в этой проклятой жердине был хоть какой-то резон (пищали после войны кое у кого трофейные приемники), то в затее свата Степана, кроме старческой дури, он ничего не видел.
Всю жизнь, четверть века, стоял ставровский дом под простым охлупнем* без конька и так мог бы стоять до скончания века: крыша хорошая, плотная, в позапрошлом году перебирали, охлупень тоже от гнили не крошится - чего надо по нынешним временам? - До конька ли сейчас? - А главное - ему ли, дряхлому старику, разбираться с такими делами?
* - Охлупень - у старинных домов массивное бревно на крыше, которым пригнетаются концы тесниц обоих скатов.
Не послушался. Весной, едва подсохло в заулке, взялся за топор. Самого коня из толстенной сосны с корнем - с ним, с Михаилом, зимой добывали из лесу - вытесал быстро, за одну неделю.