Но гости все-таки приходили; в Венеции если кто подружится, так это уж навсегда.
Было немало трогательного в этом проникновенном описании былых светских утех; память о пикнике на Лидо не потускнела за долгие годы, и бедная мисс Тина, видно, искренне верила, что прожила бурную юность. Ей и в самом деле довелось соприкоснуться с Венецией, верней, с миром венецианских сплетниц, бережливых домохозяек, врачей и адвокатов - недаром я в этот вечер впервые подметил у нее знакомую мне воркующую, почти ребяческую манеру говорить, свойственную венецианцам. О том, что эта лишенная твердой основы речь стала для нее не чужой, можно было судить по тому, как легко приходили ей на язык местные имена и названия. Правда, она мало что знала о предметах и людях, к которым они относятся, но еще меньше знала о чем-либо другом. Ее тетка со временем замкнулась в себе - потеря интереса к салфеточкам и абажурам была одной из внешних примет, - а в одиночку она не смогла поддерживать светские связи; оттого-то все ее думы и воспоминания и обращены были к стародавним временам. Если бы не целомудренная благопристойность этих воспоминаний, казалось, можно было бы даже различить за ними причудливое рококо Венеции Гольдони и Казановы. Я то и дело себя ловил на том, что воспринимаю и ее как современницу Джеффри Асперна; уж очень мало в ней было сходного с моими современниками. А между тем, думал я, возможно, она даже не слыхала о нем; что удивительного, если Джулиана не пожелала откинуть перед этими невинными очами завесу, скрывавшую алтарь ее былой славы. Но тогда вряд ли она знает о существовании писем; я было порадовался такой вероятности - ведь если так, можно не опасаться ее подозрений - да вдруг вспомнил, что полученное Камнором обескураживающее письмо было написано рукой племянницы. Даже если она писала под диктовку, она не могла не знать, о чем идет речь, хотя в письме и отвергалась всякая мысль о знакомстве с поэтом. Но при всех обстоятельствах я готов был поручиться, что мисс Тина не прочла ни одной строчки его стихов. К тому же, поскольку обеим дамам на протяжении стольких лет удавалось избегать любопытных расспросов и взглядов, мисс Тине скорее всего и в голову не приходило, что кто-то "охотится" за письмами Асперна. Никто за ними не мог охотиться, потому что никто про них не знал. Обращение Камнора было лишь случайной попыткой, предпринятой наудачу и ни к чему не приведшей.
Когда пробило полночь, мисс Тина встала, но еще сделала со мной два или три круга по саду, прежде чем остановиться у дверей дома. "Когда мы опять увидимся?" - спросил я, и она с готовностью ответила, что выйдет завтра вечером. А может быть, и нет, - ей хотелось бы выйти, но она редко поступает так, как ей хочется.
- Вот если бы вы хоть раз поступили, как мне хочется, - непритворно вздохнул я.
- Вам? О нет, я вам не верю! - возразила она, подняв на меня свой простодушный серьезный взгляд.
- Отчего же вы не верите мне?
- Оттого, что я вас не понимаю.
- В таких-то случаях и следует полагаться на доверие. - Больше я ничего не сказал, хотя и не прочь был продолжить разговор; но я видел, что она совсем озадачена, и мне не хотелось обременять свою совесть сознанием, что я дал ей повод подумать, будто веду с ней любовную игру. А как еще можно было истолковать настойчивые просьбы о доверии, обращенные мужчиной к женщине в тиши итальянской летней ночи? Щепетильность моя была не лишена оснований: мисс Тина медлила и медлила, и я чувствовал, что она далеко не убеждена в возможности новой ночной прогулки и потому стремится продлить нынешнюю. Кроме того, ей явно хотелось говорить о том, что касалось нас с нею, словом, она вела себя так, как может себя вести только очень бесхитростная и не очень умная женщина.
- Меня теперь особенно будут радовать ваши цветы, раз я знаю, что они предназначены и для меня.
- Неужели вы могли думать иначе? Назовите мне ваши любимые, я позабочусь, чтобы вы получали их вдвое больше.
- О, я все цветы люблю! - воскликнула она, а потом спросила почти интимным тоном: - Вы еще будете работать, когда вернетесь в свою комнату, читать, писать?
- Нет, я по ночам не работаю. В это время года свет лампы привлекает насекомых.
- Разве вы не знали этого прежде?
- Знал, разумеется.
- А зимой вы работаете по ночам?
- Читаю много, но писать почти не пишу. - Она слушала так, словно подобные мелочи представляли для нее необычайный интерес, и вдруг, глядя на это некрасивое доброе лицо, я почувствовал соблазн, пересиливший все благоразумные соображения. Да, да, она ничего не подозревает, не заподозрит и впредь. А мне, право, больше невмочь ждать - я должен запустить пробный шар. - Читать в постели - вредная привычка, но я, признаюсь, люблю перед сном почитать хорошие стихи. На моем ночном столике всегда лежит томик одного из великих поэтов, чаще всего - Джеффри Асперна.
Я зорко следил за ней, выговаривая это имя, но ничего примечательного не увидел. А что, собственно, я ожидал увидеть? Разве Джеффри Асперн не принадлежит человечеству?
- Да, мы его тоже читаем, вернее, читали, - как ни в чем не бывало, промолвила она.
- Это мой любимейший поэт - я наизусть знаю почти все его стихи.
Мисс Тина секунду колебалась; но жажда общения одержала верх.
- О, стихи, это что! - Чуть заметный свет загорелся в ее глазах. - Вот моя тетушка, моя тетушка... - Она запнулась, и я замер в ожидании. - Тетушка знала его в жизни.
- В жизни? - переспросил я довольно безразличным тоном.
- Да, он у нее бывал, сопровождал ее в театр, на прогулки.
Я округлил глаза.
- Помилуйте, мисс Тина, да он умер сто лет тому назад.
- Ну и что ж, - почти весело сказала она. - А тетушке полтораста.
- Боже праведный! - вскричал я. - Почему же вы мне раньше об этом не сказали? Я был бы так счастлив порасспросить со о нем.
- Она все равно ничего бы вам не рассказала - она этого ire любит.
- Да какое мне дело, любит или не любит. Она должна рассказать мне разве мыслимо упустить такой случай!
- Вам бы надо приехать лет двадцать тому назад. Тогда она еще охотно о нем вспоминала.
- И что же она говорила? - жадно допытывался я.
- Мало ли что, - что он был очень увлечен ею.
- А она? Была ли она им увлечена?
- Она его называла божеством. - Мисс Тина сообщила это ровным, лишенным выражения голосом, точно пустяковую местную сплетню. Но меня глубоко потрясли эти слова, оброненные в тишину июльской ночи; они прозвучали как шелест страниц полуистлевшего от времени любовного послания.
- Подумать только! - прошептал я. И снова обратился к мисс Тине: Скажите, прошу вас, нет ли у нее его портрета? Их, увы, почти не сохранилось до наших дней.
- Портрета? Не знаю, - ответила она с замешательством, которого прежде не чувствовалось. И, отрывисто пожелав мне доброй ночи, вошла в дом.
Я последовал за нею в широкий мощенный каменными плитами нижний коридор, приходившийся под sala бельэтажа. С одного конца он выходил в сад, с другого - на канал, и у входа тускло светила лампочка, которую обычно оставляли для меня, чтобы я мог освещать себе путь, поднимаясь наверх. Рядом с лампочкой стояла на столике свеча, видимо, принесенная мисс Тиной.
- Доброй ночи, доброй ночи! - отвечал я, следуя за ней, и, покуда она зажигала свечу от моей лампы, успел добавить:- Ведь если бы он у нее был, вы бы, наверно, знали?
- Если бы у нее было - что? - спросила она, как-то странно взглянув на меня поверх пламени свечи.
- Портрет божества. Чего бы только я не дал, чтобы его увидеть.
- Не знаю я, что у нее есть, чего нет. Она все запирает.