Пить чай уже не хотелось. С тревогой думал я - сумеет ли парень спасти раненого парня?
Не выдержав, я отправился в колхозную лечебницу (126). Дверь мне открыла словоохотливая санитарка тетя Настя, повязанная оренбургским пуховым платком (127). "Ну что? Привезли раненого охотника?" - спросил я. - "Что ты, милок, - певуче сказала она (128). - У нас, почитай (129), со вчерашнего дня вся больница пустая и никаких больных нету (130), окромя (131) конюхова мальчишки (132), аппендицит у него. А что? Разве что случилось?" - тревожно спросила она, и ее простое русское лицо (133) затуманилось неподдельным материнским волнением.
"Нет, нет", - машинально ответил я и, попрощавшись, ушел. Долго сидел я на крыльце и думал - каким же нужно быть моральным уродом (134) и подлецом, чтобы мошенничать, играя на лучших светлых человеческих (135) чувствах!
Где же тот парень (136)? Может, осталась в нем хоть капля совести, и, прочитав этот рассказ, он придет ко мне (137)?
- Все! Конец! - сказал Иван Иваныч и смахнул со лба капельки мелкого пота.
- Ну и что - не пришел? - осведомился Попугасов после довольно длительного молчания.
- Кто? - якобы не понял Иван Иванович.
- Бессовестный парень в спортивной куртке.
- Так ведь рассказ-то вы еще не напечатали, как он придет? - открыто (138) засмеялся Иван Иваныч. - И потом - это же литература, вы должны понимать (139).
- Понимаю. Я все понимаю (140), - раздумывая, сказал Попугасов. - Бред, конечно. Ты, видать, и в деревне-то никогда не был.
- Был! - заупрямился Иван Иваныч. - Почему не был? Нас в прошлом году на уборочную в Маклаково (141) возили.
- Бред, конечно, все эти патроны, ножи... Бред (142). - Попугасов барабанил по столу озабоченными пальцами. На Ивана Иваныча было жалко смотреть.
- Ну, а в общем-то - почему бы и нет (143)? - вдруг совершенно неожиданно (144) вывел журналист. - На общем уровне - почему бы и нет? И потом что-то даже и в этом твоем... сочинении есть... Настоящее (145)... Да, настоящее. Детали... Пожалуй, да... Детали (146)... Ты ведь в общем-то довольно удачно подметил - на этих томиках красная полоска выглядит шире, чем черная. Это ведь ты, конечно, Паустовского имел в виду. Смотри-ка - я ведь их тоже тыщу раз видел, а такую деталь пропустил. Значит, глаз у тебя есть. Да, это, конечно, Паустовский...
- Как вы сразу догадались? - спросил Иван Иваныч, краснея (147).
- Эка невидаль! - ухмыльнулся журналист. - Сам в свое время этим переболел (148). Ничего, ничего, старина, определенно ничего, хотя и бред. Недурственно, недурственно. Но... - тут Попугасов опять стал предельно строг. - Но, конечно, - правка (149)! Громадная нужна правка! И - работать, работать! Помни девиз настоящего писателя - "Ни дня без строчки" (150)!
- Я каждый день пишу, - счастливо улыбаясь, не возражал Иван Иваныч.
- А рассказик оставь. Попытаюсь сунуть главному (151)... Попытка не пытка, как говорится. Знаешь, кстати, такой анекдот (152)? Но обещать, естественно, ничего не могу. Сам понимаешь (153)...
- Понимаю, понимаю, - соглашался Иван Иваныч, уже взявшийся за дверную ручку, уже переступающий порог (154).
- Вот и умница, - подытожил Василий Александрович.
И пустил ему вдогонку плотное кольцо красивого табачного дыма.
И - действительно. Это был прекрасный весенний воскресный денек, когда фамилия Ивана Иваныча вдруг украсила четвертую страницу областной комсомольской газеты (155). Правда, назывался рассказ теперь уже не "Бессовестный парень", а "Спасибо" (156). Кара-Бугаз, греков и одинокую хижину, разумеется, выкинули (157). Да и сам сюжет претерпел некоторые изменения: друг Витя получил не нож в спину, а тяжелые ожоги во время героического тушения коровника (158), внезапно загоревшегося от июльской (159) молнии. Концовка тоже стала другая, как говорится (160), более точная (161).
Бывший бессовестный парень нашел-таки воображаемого Ивана Иваныча и возвратил ему велосипед. Недоразумение сложилось из того, что он, вкупе со всеми остальными своими несчастьями, еще и заблудился, геройски желая сократить путь до "лечебницы", но хорошие добрые люди - пасечник Пахомыч да лесник Агапыч (162) - вывели его на светлую дорожку, и помощь раненому рабочему была оказана своевременно.
- Ох уж эти горящие коровники (163)! Беда наша и выручка! - вздыхал (164) журналист, сидя над свежим газетным листом.
А Иван Иваныч купил в киоске около Речного вокзала (165) сначала один экземпляр, жадно раскрыл и все не верил. А потом еще тридцать взял (166) у крайне изумленной продавщицы (167). Купил и побежал по лужам скорее домой, в их маленькую квартирку двухэтажного дома на улице Засухина (168), где они жили тогда вдвоем со старенькой больной мамой.
- Мам, смотри! - ворвался Иван Иваныч.
Мама его, Евлампия Григорьевна, близоруко щурилась и слабо улыбалась, лежа в вечной своей постели, где рядом на стуле - порошки, таблетки, градусник, полотенце, радио бормочет над головой свою нескончаемую песнь (169). Мама улыбалась (170). Иван Иваныч, сияя, показал ей газету, и она, не читая, засмеялась тоненько, провела сухой ладошкой по его русым волосам и сказала: "Молодец, Ванюшка! Молодец, Ванюшка! Вот бы папа-то обрадовался, а, Ванюшка (171)?"
И капала капель за окном, и лазорилось небо, и бормотало (172) радио, и сами собой поскрипывали рассохшиеся половицы, и ходики тихо тикали, и Иван Иваныч обнял старенькую маму, и прижался, и молчал, и она молчала, и все гладила, гладила теплая ладошка русую голову сына.
- Хороший ты мой (173)!..
А вскоре его приняли в члены литературного объединения "Кедровник" (174), которым руководил все тот же Василий Александрович Попугасов.
Иван Иваныч снова стал писать стихи. Не гнушался он и очерка, зарисовки - часто выступал в газете с этим живым материалом (175).
Кстати, литературные занятия вовсе не мешали ему успешно учиться в институте. Про него на коллективных поэтических вечерах так и говорили с трибуны (176): "Способный студент, подающий большие надежды молодой литератор". Иван Иваныч тогда еще умел краснеть. Он краснел, смущался, но слышать это было ему, разумеется, приятно. Как-то даже щекотно (177). Весело было вообще все (178). Весело было, например, встретиться на углу около издательства (179) с Попугасовым, который при виде Ивана Иваныча комически вздымал руки и с наигранным ужасом кричал: "Откуда ты, способное дитя?" (180).
Собирались раз в неделю, вечерами, в пустом кабинете главного редактора: школьники, студенты, рабочие, милиционер Геллер (181), врач Гусаков (182), чья-то секретарша Ниночка Дорохина, пенсионер Суховерхов (183) - в общем, народу иногда набивалось в кабинет довольно плотно.
У них даже выработался своеобразный кружковый ритуал. Василий Александрович стучал карандашиком по графину (184).
- Ну и что? Кедровник в сборе?
- В сборе, - шумели ребята.
- Растет?
- Растет (185)...
- Ну и начали...
Читали по кругу (186), кто чего за неделю насочинял. Судили, рядили (187), спорили. Ох, и доставалось же иногда легкомысленной, а оттого и несколько безыдейной Ниночке от принципиального Ивана Иваныча.
- Но ведь это же стихи! Я - поэт (188). А поэт прежде всего обязан воспеть красоту (189), - оправдывалась Ниночка.
- А я считаю, что это есть не что иное, как замаскированная проповедь снижения социального звучания (190), - нападал Иван Иваныч. - Я считаю поэт ли ты, прозаик, драматург, но ты должен четко чувствовать пульс времени! Держать (191) руку на его запястье (192)!..
- Не "должен", а "должна". Прошу не забывать, что я прежде всего женщина (193), - сердилась Ниночка.
- Вот то-то оно и видно! - парировал (194) под общий смех Иван Иваныч.