То некий Галибутаев (445) нес, как он во время любовных утех (446) сломал большой палец правой ноги и получил за это постыдное дело бюллетень (447). То некий Васька Метус, недавно, кстати, вышедший из заключения, рассказывал, что он восемь раз женился на шлюхах, из-за шлюхи и сел (448). Некий Аркаша Оскин похвалялся, как он с риском для жизни браконьерствовал в районе Туруханска (449). А одна женщина со слезами призналась, что муж ее, слесарь Владимир Шенопин, опился самолично изобретенным самогоном до того, что вывесил прошлый месяц в трех местах города объявления, меняющие их однокомнатную квартиру в доме "гостиничного типа" на аналогичную жилплощадь во французском Париже (450). Иван Иваныч посоветовал несчастной свести талантливого супруга в психо-неврологический диспансер (451).
А встречались и такие рассказчики, что их и слушать-то было страшно (452), не то что записывать весь их сивый бред (453).
И Иван Иваныч мучался. Но одновременно не хотел он и старой дорожкой идти (454). Рассветы, закаты, дым костров, девчонка, впервые попавшая на "Гамлета", - все это ему порядком надоело (455), все это было не то, не то, не то. Не главное (456).
И все чаще и чаще стал Иван Иваныч в свободное от овощебазы время пристраиваться на диванчике, завернувшись в простыню и грязное одеяло. Лежит себе, лежит, лежит. Читает, дремлет (457)...
Он, конечно, понимал, что как-то это нехорошо и, пожалуй, даже как-то и неправильно (458), но поделать с собой уже ничего не мог. И поэтому был вынужден для других, а скорее для себя счесть такой свой образ жизни творческим методом. Об этом он распространялся в оставшемся кругу своих друзей, что вот, де, есть у него свой определенный творческий метод (459), с помощью которого он и творит. Хотя - естественно, что никто его вновьметодных творений (460) и в глаза не видел (461).
В чем же заключался теперь этот самый метод? А вот в чем. Он заключался в том, что Иван Иваныч теперь уже почти в любое время суток лежал на упомянутом диванчике, завернутый в упомянутую простыню и грязное одеяло (462). И не спал он, не дремал, не читал, не курил - он работал. Текла, текла в размягченном мозгу, переливалась всякая зеленая муть, масса, субстанция - фон. И на фоне этом (463) мелькали какие-то искорки, обрывочки - слов ли? сюжетиков? - непонятно. Р-раз - искорка, два - искорка. Лица. Позы. Один другому: "Ты меня уважаешь?" Тот ему: "Иди-ка ты..." (464) Девчонка в штормовке, бездонные глаза... сапфир... огненные жарки... Но все не то, все не то, все не то. Не главное (465). Так что - вскакивай, не вскакивай с диванчика, записывай, не записывай, а все не то, все не то. И никому не нужно (466).
Промаявшись, Иван Иваныч вскоре и окончательно засыпал, а потом опять просыпался, и все снова начиналось, и все не то, все не то, все не то. И никому не нужно (467).
В город когда выходил (468), то - опухший, бледный, знакомых не узнавал (469). Те сначала обижались, брали за рукав, стыдили, выговаривали. Иван Иваныч рассеянно извинялся. А потом и просто отстали. Некоторые даже завидовали - вот, де, человек не от мира сего (470).
Ну и как-то опять, уже ближе к зиме, встретил Попугасова. Зашли погреться в кафетерий при булочной. Журналист угостил Ивана Иваныча стаканом некрепкого чаю (471).
- Слышал, сторожем работаешь? - сказал он.
- Да, - равнодушно ответил Иван Иваныч.
- Пишешь?
- Пишу, - вяло отвечал Иван Иваныч.
- Много? - напряженно спросил журналист (472).
- Не очень... как-то все стопорится, - морщась, отвечал Иван Иваныч.
- Ну?! - тут Василий Александрович странно оживился (473). - А я тебе объясню, в чем дело, - начал объяснять он (474). - Дело в том, старый (475), что ты ведь в сущности - тепличное растение. Мимоза. Помнишь детский стишок? (476). Мимоза. Ведь ты же практически НИ-ЧЕ-ГО не испытал в жизни (477). Кров над головой у тебя всегда был, голодать ты никогда не голодал (478).
Ведь верно, ведь правильно? НИ-ЧЕ-ГО: ни пьянства, жуткого, повседневного, засасывающего, ни разврата, ни связей жутких, чтобы с мордобоем, истерикой, резанием вен...
- Ну уж... - улыбнулся Иван Иваныч, вспомнив Милку.
- Что "ну уж"? Эта твоя, которая нынче по музыкантам специализируется (479)? Так ты ведь от нее даже абортом не страдал.
- Это как так я могу страдать абортом? - почти развеселился Иван Иваныч.
- А вот так, когда девка тебя пилит, пилит, пилит: то в шантаж пустится, то в слезы, а ты не сдаешься, не поддаешься, чтоб и это она сделала, да чтоб вдобавок ее и удержать при себе. Тут, брат, такая глубина (480)! Целая, можно сказать, война полов (481). Впрочем, тебе этого не понять. Ты, брат, многое понять не можешь, оттого и мучаешься. Стиль? А что стиль, когда у тебя и несчастий-то не было. Никогда никаких. Ты помнишь эти мемуары, как Твардовский говорит одному поэту: "Хоть бы у вас кто из близких под локомотив попал - может, вы хоть тогда по-настоящему писать станете..." Я прочитал - ахнул (482).
- У меня мать умерла, - сказал Иван Иваныч.
- Да? - Попугасов сделал озабоченную мину (483). -Но ведь это же, впрочем, давно было, - спохватился он. - Мы тогда еще все к тебе приходили (484). Вот я и говорю - ударился бы ты хоть в запой, что ли? А то совсем прокис.
- Меня от вина тошнит, - сказал Иван Иваныч. - У меня - печень (485).
- Печень?! - хохотал журналист. - А у кого не печень? У меня не печень? Во! - похлопал он себя по объемистому уже пузцу (486).
- Не могу я пить (487), - уныло повторил Иван Иваныч.
- А хочешь, я тебе помогу? - В глазах журналиста заплясали черти (488). - Опасно, правда... А впрочем, я люблю тебя, и ты - очень талантливый человек, старик (489). Помогу. На, держи!
И он, покопавшись в глубинах своего мятого демисезонного (490) пальто, протянул Иван Иванычу початую коробку папирос "Казбек" (491).
- Да не курю я, отстань, Вася, - брезгливо сказал Иван Иваныч, отталкивая коробку.
- А ты покури, - мудрил журналист.
- Тьфу ты, дьявол (492)!..
- С планом! - подмигнул журналист.
- С каким еще таким "планом" (493)?
- Я воровал под планом и бэз пла-ана, - чисто спел журналист (494). Затем, понизив голос, сообщил кратко: - Наркотик. Анаша.
- Поздравляю. Ты, значит, уже и наркоман вдобавок, - сказал Иван Иваныч.
- Ты что? Уж чем не грешен, тем не грешен (495). Видишь - почти целая пачка. Одну там, две скурил для интересу. А вообще-то ни-че-го, кайф ловится, - смеялся искуситель.
Иван Иваныч молчал.
- Бери, бери скорей, пока я добрый. И - благодари: "Я благодарю тебя изо всех сил" (496). И заметь, что я с тебя ни копейки не взял. В Москве за это, знаешь, какую капусту дерут? (497)
- Капусту?
- О, святая простота! Деньги! Башли, бабки, шалыжки, пиастры, юани, тугрики (498). Так что - скорей благодари меня изо всех сил и падай на колени (499). Да смотри - никому ни-ни! Опасное дело. Могут срок впаять (500).
- Кончай трепаться, - сказал Иван Иваныч.
- И сам не увлекайся, - Попугасов опять застрожился (501). - Это, да будет тебе известно, мой мальчик, очень, очень заразная вещь.
- Черт-те что! - пожал плечами Иван Иваныч.
- А ну не дымите тут, бичи проклятые! - вдруг злобно завопила на них неизвестно откуда взявшаяся баба в сером халате.
- Мы не курим, протри очки, - защищался, отступая, журналист (502).
- То я тебя не знаю, бичару! - Баба махала у него под носом грязной тряпкой (503).
- Черт-те что, - повторил Иван Иваныч. Но папиросы почему-то взял (504). Попрощался с журналистом и, вяло шаркая подошвами (505), отправился домой.
А дома - о, Господи (506)! - опять эта серая штукатурка с паутиной в углах (507), тусклые окошки, немытый пол (508), засохшая посуда (509), капает вода из-под крана (510), отрывной календарь за прошлый год (511)...
Лег, вернее, не лег, а ринулся, рванулся, нырнул в постель. Забился, закрылся с головой (512). Вот и рванулся, нырнул в постель. Ну а что в постели - та же зеленая муть, масса, субстанция.