Одним словом, это была старуха бестолковая, к которой собственно и не стоило бы ездить, если б у нее не было друга в лице князя Оболдуй-Тараканова. Князь был камергером в то же самое время, когда княжна была фрейлиной; годами он был даже старше ее, но мог еще с грехом пополам ходить и называл княжну «ma chere enfant»(мое милое дитя) . В то время, когда Козлику исполнилось тридцать лет, князь еще не совсем был сдан в архив, и потому, при помощи старых связей, мог, в случае надобности, оказать и протекцию.
Однажды вечером, когда старики уже досыта наговорились, Козлик не без волнения приступил к действительной цели своих посещений.
– Ma tante, – сказал он, – я хотел бы пристроиться.
– Что ж, мой друг, это доброе дело! Вот если б жива была покойница Машенька Гамильтон...
– Mais comme il l'а traitee, le barbare!(Но как он ее третировал, варвар!) – вставил от себя словцо старик-князь.
– Pardon, ma tante, я не об этом говорю... Мне хотелось бы пристроиться, то есть место найти.
– Так что ж, мой друг! Я могу об этом государю написать! Козелковы всегда были в силе; это, мой друг, старинный дворянский дом! Однажды, блаженныя памяти императрица Анна Леопольдовна...
– Ma tante, il ne s'agit pas de cela!(Не о том идет речь, тетушка!) нынче уж даже совсем не тот государь царствует, об котором вы говорите!
– Le gamin a raison!(малый прав!) мы с вами увлеклись, chere enfant! – произнес князь.
– Я хотел, ma tante, просить вас, чтоб вы замолвили за меня словечко князю, – опять начал Козелков.
– Для Козелковых, мой друг, все дороги открыты! Я помню, еще покойный князь Григорий Григорьич говаривал...
– Извините меня, ma tante; все это было очень давно, а теперь хоть я и Козелков, но должен хлопотать!
– Le gamin a raison! – повторил князь.
– Если б вы взяли, князь, на себя труд сказать несколько слов вашему внуку...
– Вам, молодей человек, при дворе хочется место получить?
– Нет, я хотел бы в губернию...
– Гм... а в мое время молодые люди все больше при дворе заискивали... В мое время молодые люди при дворе монимаску танцевали... вы помните, chere enfant?
Одним словом, с помощью ли ходатайства старого князя или ценою собственных усилий, но Козелков наконец назначен был в Семиозерскую губернию. Известие это произвело шумную радость в рядах его сверстников.
– Так это правда, шут ты гороховый, что тебя в Семиозерскую губернию назначили? – спрашивал один.
– А ну, представь-ка нам, как ты чиновников принимать будешь? – приставал другой.
– Messieurs! он маркера Никиту губернским контролером сделает!
– Messieurs! он буфетчика Степана возьмет к себе в чиновники особых поручений!
– Подкачивать Митьку!
– И, подбросивши до потолка, уронить его на пол!
А Митенька слушал эти приветствия и втихомолку старался придать себе сколько возможно более степенную физиономию. Он приучил себя говорить басом, начал диспутировать об отвлеченных вопросах, каждый день ходил по департаментам и с большим прилежанием справлялся о том, какие следует иметь principes в различных случаях губернской административной деятельности.
Через несколько дней он появился в кругу своих товарищей уже совершенно обновленный.
– Mon cher, il faut avoir des principes pour administrer!(мой милый, надо иметь принципы, чтобы администрировать) – серьезно убеждал он Левушку Погонина.
– Да что ж ты будешь администрировать-то, шут ты этакой?!
– Однако, mon cher, согласись сам, что есть вопросы, в которых можно идти и так и этак...
– Ну, ты и иди и так и этак!
– Я, с своей стороны, принял себе за правило: быть справедливым – и больше ничего!
Козелков сказал это так серьезно, что даже Никита-маркер – и тот удивился.
– Посмотри, Митька, ведь даже Никита не может прийти в себя от твоего назначения! – заметил Погонин, – Никита! говори, какие могут быть у Козленка принципы?
– Ихний принцип кушать и за кушанье денег не отдавать, – отвечал Никита, при громе общих рукоплесканий.
– Браво, Никита! И если он еще хоть один раз заикнется о принципах, то скажи Дюссо, чтоб не давал ему в долг обедать!
Разумеется, Митенька счел священным долгом явиться и к ma tante; но при этом вид его уже до того блистал красотою, что старуха совсем не узнала его.
– Господи! да никак это камер-юнкер Монс пришел! – сказала она и чуть-чуть не отправилась на тот свет от страха.
Старик-князь тоже принял его благосклонно и даже почтил наставлением.
– В наше время, молодой человек, – сказал он, – когда назначали на такие посты, то назначаемые преимущественно старались о соединении общества и потом уж вникали в дела...
– Я, князь, постараюсь.
– Я вами доволен, молодой человек, но не могу не сказать: прежде всего вы должны выбрать себе правителя канцелярии. Я помню: покойник Марк Константиныч никогда бумаг не читал, но у него был правитель канцелярии:
une celebrite!(знаменитость!) Вся губерния знала его comme un coquin fieffe(как отъявленного жулика) , но дела шли отлично!
На семиозерский мир назначение Козелкова подействовало каким-то ошеломляющим образом. Чиновники спрашивали себя, кто этот Козелков, и могли дать ответ, что это Козелков, Дмитрий Павлыч, – и больше ничего. Два советника казенной палаты чуть не поссорились между собою, рассуждая о том, будет ли Козелков дерзок на язык или же будет «мягко стлать, да жестко спать». Наконец, однако ж, губернский прокурор получил из Петербурга письмо, в котором писалось, что едет, дескать, к вам «Козелков – малый удивления достойный»! Прокурор до того разозлился на своего корреспондента за такое непростительно неясное определение, что тут же разорвал его письмо в клочки.
Но, в сущности, корреспондент был прав, ибо Козелков был именно «малый удивления достойный» – и ничего больше.
* * *
Тот, кто знал Козелкова в Петербурге, Козелкова, с мучительным беспокойством размышлявшего о том, что Дюссо во всякую минуту жизни может прекратить ему кредит, – тот, конечно, изумился бы, встретивши его в Семнозерске на первых порах административной его деятельности. Во-первых, там никто не называл его ни Митей, ни Митенькой, ни Козликом, ни Козленком, а звали все вашеством, и только немногие аристократы позволяли себе употреблять в разговоре его имя и отчество; во-вторых, в его наружности появилась сановитость и какая-то глянцевитая непроходимость; в-третьих, в голове его завелось целое гнездо принципов.
Тем не менее первое знакомство его с семиозерской публикой произвело на последнюю самое благоприятное впечатление. Один почтенный старец выразился об нем, что он «достолюбезный сын церкви»; жена губернского предводителя сказала: «Ничего, он очень мил, но, кажется, слишком серьезен»; вице-губернатор промычал что-то невнятное; градской голова удивился, что он «в таких младых летах, а подит-кось!» Один губернский прокурор, как человек желчный, отозвался: «А что это наш Дмитрий-то Павлыч как будто на Митьку похож!» Одним словом, все, за исключением прокурора, нашли, что это молодой администратор вникательный и, кажется, с направлением.
С своей стороны, Митенька делал все, чтобы очаровать семиозерских сановников и расположить общественное мнение в свою пользу. Он с каждым губернским тузом побеседовал отдельно, каждого расспросил о подробностях вверенной ему части и каждому любезно присовокупил, что он должен еще учиться и очень счастлив, что нашел таких опытных и достойных руководителей.
Разумеется, дело началось с губернского предводителя, и, надо сказать правду, это было дело самое щекотливое.