От отца я слыхал, что его дед - рабочий Полевского медеплавильного завода был убит во время маевки за Гумешевским рудником каким-то заводским сержантом, которого рабочие тоже убили, втоптав в тинистый берег речушки, за что потом жестоко поплатились. Это было не менее как девяносто лет тому назад.
В конце семидесятых и в первой половине восьмидесятых годов маевки в Сысерти все еще не имели характера революционного рабочего праздника, но постоянные столкновения рабочих с приказными были показательны.
Так как заводские драки имели определенное направление против не в меру усердных заводских служак, то этими драками усиленно интересовалось начальство. Всегда старалось узнать - кто зачинщик? Этих зачинщиков держали на учете, но крутые меры к ним не всегда применяли. Начальство само их побаивалось, так как большинство зачинщиков было из таких рабочих, которым оставалось терять очень немного.
Иногда эти "зачинщики" доходили до "смертоубийства". Их судили и ссылали. Некоторым удавалось бежать, и их старательно укрывали по заводам.
В пору моего детства наиболее ярким из таких каторжан был Агапыч (Громов).
Он в одной из заводских драк пырнул ножом какого-то маленького заводского начальника и пошел за это в Сибирь. Оттуда не один раз уходил и иногда годами жил в Сысерти и других заводах округа. В удаленных от центра улицах ему можно было жить в открытую и даже иногда "погулять в кабаке", когда там не было большого стечения народа.
Рабочие относились к нему, как к своему лучшему товарищу, заводское начальство и полиция побаивались "отпетого" человека.
У нас, помню, Агапыч бывал не один раз. Мать по этому случаю "гоношила пельмешки", а я получал от отца наряд "слетать" к Парушке, к Изюминке или к Зимовскому, судя по тому, в котором из кабаков нашей улицы в то время кредитовался отец.
Больше одной бутылки, сколько помню, не пили, а это для двоих, "крепких на вино" людей было пустяком.
Разговоры велись самые неинтересные для меня, и я даже удивлялся, как это Агапыч - знаменитый заводский разбойник - мог разговаривать о сдаче кусков, о браковке железа, о ценах на зубленье напильников. Еще более расхолаживало меня, когда этот белобрысый человек с необыкновенно длинными руками начинал жаловаться на свою жизнь.
- Не могу я, Данилыч, без дела. Ну, кормят меня, поят - спасибо. А вот дела никто дать не может. А без дела как? Вот и живешь по-волчьи. Бродишь с места на место.
О Сибири, о своем побеге Агапыч не рассказывал. Сибирь и каторга им определялись одним словом: "тоскляво".
Тоска по родному месту гнала Агапыча в Сысерть, где он и бродил от приятеля к приятелю, служа пугалом заводскому начальству и "громоотводом" в случае "расчетов по мелочам", о чем речь идет дальше.
Когда окончательно исчез с заводского горизонта этот истомившийся по работе заводской разбойник, точно не помню, но в большой драке по случаю приезда жены владельца заводов он "работал" с исключительным остервенением, и у многих из заводской "шоши" остались неизгладимые воспоминания о прикосновении его костлявого огромного кулака.
"Агапыч урезал" - почти всегда значило: искалечил.
"РАСЧЕТЫ ПО МЕЛОЧИШКАМ"
Начало зимнего вечера. Мать только что окончила "управляться" с коровой и зажгла огонь. Окна по заводскому обычаю закрыты ставнями.
Слышится осторожный стук. Мать и бабушка тревожно переглядываются. Одна подходит к окошку и кричит через двойные рамы:
- Кто, крешшеной?
- Отвори, Петровна. Поговорить надо. По голосу слышно, что это соседка, по уличной кличке Сануха Турыжиха.
Бабушка все же еще раз спрашивает:
- Сануха, ты?
Мать поспешно идет во двор, и вскоре обе входят в избу.
Сануха, видимо, чем-то взволнована и начинает шептаться с матерью и бабушкой.
Меня отгоняют, но я слышу повторяющиеся слова: кольцо, царь, письмо. Любопытство возбуждено до крайности, но мать и бабушка выпроваживают меня в горенку.
Мать даже зажигает там огонь и дает мне "смотреть картинки" любимую книгу "Луч".
Однако картинки на этот раз меня не привлекают, и я в дверную щель слежу за тем, что делается в кухне.
Сануха из-под шали вытаскивает какую-то смятую бумажонку, сует матери и шепчет: "Вот прочитай-ка, Семеновна".
Мать у меня по улице слывет грамотейкой.
Она развертывает бумажку и начинает шопотом разбирать слово за словом.
Сначала идут ругательства, которые, однако, мать, к моему удивлению, прочитывает без пропусков, и, строгая ко всяким "цамарским" словам, бабушка на этот раз слушает без возмущения.
Дальше начинаются угрозы: "переломать ноги, разбить башку, ссадить в домну".
Женщины в ужасе. Забывают обо мне и уже говорят полным голосом.
Из разговоров узнаю, что письмо вытащено Санухой из воротного кольца у дома заводского надзирателя - по прозвищу "Царь".
- Ходила вечером за водой и увидала - в кольце что-то белеется. Думала - платок, а оказалось письмо. Из любопытства вытащила письмо, и теперь получилось трудное положение. Нести обратно - можно попасться, а не снести значит огневить тех, кто писал письмо.
Все трое оживленно обсуждают, как быть, и попутно делают догадки: кто это писал. Оказывается, сделать это мог чуть не каждый грамотный рабочий, так как Царь всякому насолил. Кончается тем, что бабушка решает: "В железянку бросить - и делу конец. Ежели получит, лучше не будет, а ежели накроют, так это - собака - и заслужил".
И письмо летит в железную печку, которая с начала вечера топится.
Сануха, получив напутствие: "Чтобы ни гугу! молчок об этом деле!", уходит. Мать с бабушкой продолжают разговаривать о письме.
Гудит вечерний свисток. Вскоре по ставню два резких отчетливых удара: отец пришел. Мать, не спрашивая, бежит отворять калитку.
Пока отец раздевается и отмывается, ему рассказывают о письме.
Отец матерно ругается по адресу Санухи: "Колоколо ведь!" - и садится за стол. Через некоторое время он, однако, вполне одобряет решение сжечь письмо.
- Ладно и так. Нечего упреждать-то. Сторожиться будет. А накрыть давно пора. Этакую собаку жалеть не будем. Нашелся бы только добрый человек.
И "добрые люди" находились, хотя и не часто. Разыскать их не удавалось, так как каждый рабочий и мелкий служащий, если даже подозревали его, старались не подвести других.
Расправа обыкновенно производилась зимой по вечерам, в то время когда заводской администрации приходилось являться на завод к ночной смене. Шли по гудку - в шесть часов вечера, когда зимой уже темно. Старались выходить с попутчиками - рабочими, чтобы иметь поддержку или по крайней мере свидетелей.
Порядок был уже установившийся. Свидетели разбегались, потом являлись на фабрику и, выждав время у входа, вбегали, запыхавшись, и докладывали по начальству, что вот-де такого-то бьют. Дело обыкновенно к тому времени было кончено. Каждый об этом знал, но тем не менее все, кому можно было из работающей смены и поголовно все успевшие прийти в ночную смену, бросались "спасать".
В результате получалась каша, в которой даже зоркие глаза заводских прихвостней не имели возможности различить, кто пришел раньше, кто запоздал.
Шли оживленные разговоры. Оказывалось, что чуть не каждый чем-нибудь "услужил" пострадавшему, хотя кто-то успел-таки проломить ему голову или пересчитать ребра.
Попутно начинались разговоры об Агапыче. Его видели как-то сразу в разных концах: около Воробьевской заимки, на Зверинце, у Панова, на Полевской дороге. Каждый говорящий осторожно прибавлял, что хорошенько разглядеть не мог - он ли, или указывал на сомнительный источник: "Бабы видели".
Как бы то ни было, разговоры об Агапыче шли по всем цехам. Это имя переплеталось с именем избитого заводского холуя.