– От тебя у меня тесто не всходит, стаканы лопаются, а теперь ты еще и на птиц покусился. Посмотри, от твоего рева гнезда с деревьев посыпались! – в притворном гневе крикнула она.
Дэл мигом преобразился. Он стал похож на влюбленного медведя. Подковыляв к ней, он неловко ее облапил, поцеловал и потащил за собой.
– Берген, познакомься с моей супругой. Трив, это Берген, мой старый друг. Ярким лучом далекого прошлого он снова ворвался в мою жизнь. Он восполнил меня, и наконец‑то я обрел целостность.
– Ты и так уже полон, дальше некуда, – проворчала Трив.
– Я женился на ней, – сказал Дэл, – потому что мне нужен человек, который бы постоянно повторял, какой я ужасный маляр.
– Не то слово. Просто кошмар какой‑то! Лучше всех.
Из великих разве что Рембрандт еще способен потягаться с нами! – И Трив игриво пихнула Дэла в плечо.
«Я больше не выдержу, – подумал про себя Берген. – Это не Дэл. Слишком дружелюбен, чересчур радуется жизни. Кто эта женщина, которая позволяет себе такие вольности с моим великим другом? И кто этот довольно ухмыляющийся толстяк‑самозванец?!»
– Да, мои полотна, – спохватился Дэл. – Пойдем, я покажу их тебе.
Именно эти полотна, развешанные по стенам, окончательно убедили Бергена, что перед ним действительно Дэл.
Да, голос за его плечом звучал по‑прежнему весело и принадлежал уже пожилому человеку. Но картины, мазки кисти, переливы красок, полутона – вот где скрывался настоящий Дэл. Они были рождены болью и кровью рабского труда в поместье Бишопов; однако теперь они были исполнены спокойствия, прежде Дэлу не свойственного. И все же, глядя на них, Берген осознавал, что эта безмятежность всегда присутствовала в них – просто она ждала подходящего мига, чтобы вырваться на свободу.
В полотнах было кое‑что и от Трив.
За обедом Берген с некоторым стыдом признался ей, что да, он и есть тот самый человек, который создал все эти города.
– Весьма впечатляюще, – кивнула она, ставя букетик полевых цветов в вазу.
– Моя жена ненавидит города, – сказал Дэл.
– Насколько я помню, ты от них тоже не в восторге.
Дэл было расхохотался, но потом вспомнил, что сначала неплохо бы проглотить то, что в данный момент находилось во рту:
– Берген, друг мой, я выше этих материй.
– Следовательно, – незамедлительно отреагировала Трив, – материи эти весьма прочны, раз способны выдерживать твой вес.
Дэл улыбнулся, снова облапил жену и сказал:
– Во время еды не смей даже заикаться насчет моего веса, Худющая. Это портит мне весь аппетит.
– Так, значит, ты изменил свое мнение насчет городов?
– Все города – мрачные, уродливые создания, – объяснил Дэл. – Я отношусь к ним как к огромным сточным канавам, которые убивают все в округе. Когда на планету, которая может вместить всего лишь пятнадцать миллионов населения, набивается пятнадцать миллиардов человек, надо же куда‑то сливать отходы. Вот и начинаешь нагромождать металлические плиты друг на друга, и деревья постепенно вымирают. Под силу ли мне остановить прилив?
– Конечно, – кивнула Трив.
– Она безгранично верит в меня. Нет, Берген, я закончил войну с городами. Городские жители покупают мои картины и дают мне возможность жить в роскоши, писать изумительные полотна и спать с красавицей женой.
– Раз уж я такая красавица, почему ты еще не написал мой портрет?
– Не в моих силах установить во Вселенной справедливость, – продолжал Дэл. – Я всего лишь могу писать Кроув. Я пишу его таким, каким он был до своей гибели, до того, как его смердящий труп получил прозвище Капитолий.
Эти картины просуществуют сотни лет. И люди, которые увидят их, надеюсь, скажут: «Вот как выглядит настоящий мир. Это тебе не коридоры из стали, пластика и искусственной древесины».
– Мы используем только натуральное дерево, – запротестовал Берген.
– Ничего, скоро перейдете на заменители, – пообещал Дэл. – Деревьев почти не осталось. А возить бревна с другой планеты не очень‑то выгодно.
Вот тогда‑то Берген и задал вопрос, который вертелся на языке все это время:
– Это правда, что тебе предлагали сомек?
– Они чуть силой меня туда не засунули. Только рулоном холста и отбился.
– Так, значит, ты и вправду отказался? – уточнил Берген, с трудом веря услышанному.
– Отказался. Даже не один, целых три раза отказывался. Они все угомониться не могли: «Десять лет под сомеком! Пятнадцать лет под сомеком!» А что мне с этого сна? Я не умею рисовать во сне.
– Но, Дэл… – попытался убедить его Берген. – Сомек – ведь это, по существу, бессмертие. Вот я, к примеру, сейчас перехожу на десять лет сна и лишь один год бодрствования, и это означает, что пятьдесят мне исполнится лишь через три сотни лет! Три столетия пройдет, а я буду жив! И наверняка протяну еще лет пятьсот. Я стану свидетелем расцвета и падения Империи, увижу полотна тысяч художников, отделенных друг от друга веками. Я разорву узы времен…
– Узы времен. Неплохо сказано. Ты в восторге от прогресса. Поздравляю. И желаю всего наилучшего. Счастливых сновидений, да будет тебе сон в руку.
– Молитва типичного капиталиста, – добавила Трив, улыбнувшись и подложив в тарелку Бергена салата.
– Но, Берген, пока ты летишь над водой, подобно камешку, пущенному умелой рукой, оставляя еле заметные круги и практически не касаясь поверхности – пока твой мозг занят проблемой, как бы проскакать подольше, я буду плыть. Я люблю плавать. Это позволяет мне почувствовать воду, погрузиться в нее. Это требует недюжинных сил. Но когда я уйду из этого мира, а это случится, когда тебе и тридцати не будет, то, уверен, останутся жить мои полотна.
– Бессмертие в иной форме – не мелковато ли?
– Мои картины – это мелковато?
– Нет, – признался Берген.
– Тогда доедай, взгляни еще раз на мои полотна и возвращайся обратно. Строй свои города‑гиганты до тех пор, пока весь мир не затянет сталью и планета не засияет в пространстве, словно звезда. В этом тоже есть своя красота, и твое творение переживет тебя. Живи как знаешь. Но скажи мне, Берген, когда ты последний раз прыгал в озеро голышом?
– Да, такого я не вытворял уже много‑много лет, – расхохотался Берген.
– А я проделал это не далее как сегодня утром.
– В твоем‑то возрасте?! – изумился Берген и тут же пожалел о сказанном. Не потому, что Дэл обиделся – он, казалось, пропустил это восклицание мимо ушей. Берген пожалел о своих словах потому, что они были концом всякой надежды на дальнейшую дружбу. Дэл, который изображал на полотнах прекрасные деревья‑хлысты, сильно постарел. Еще пара лет – и он окончательно превратится в старика; линиям их жизней уже не суждено пересечься – разве что по чистой случайности. Трив, и та была ближе Бергену. «А ведь я, – вдруг понял Берген, – именно я строю эти города».
Поздним вечером, расставаясь с Бергеном, как с добрым другом, шутя и подсмеиваясь совсем как в старые времена, Дэл вдруг спросил (и голос его стал неожиданно серьезным):
– Берген, а ты все еще рисуешь?
Берген покачал головой:
– Совсем замотался, ни секунды свободной. Но скажу честно – будь у меня твой талант, Дэл, я бы нашел время.