Однако старик не понял этой тонкости и, оправляя на себе заплечные лямки, снова добродуш-но рассмеялся:
- Вдвоем оно, знаете, и батьку веселее бить...
В снежную дырку в окне Федору Андреевичу было видно, как в рассветной синеве бежало, кувыркалось морозными комьями грубо вспаханное поле. Метались на ветру, взлетали и опадали серыми тряпками рано проснувшиеся вороны, должно быть иззябшие и продрогшие за долгую ночь полуголодной дремы. Ситуация складывалась курьезная. Ну хорошо, сойдут они в Подья-чем... Что же дальше? На озеро он его не поведет, это исключено. Но даже если бы и надумал туда пойти, то теперь и это было бы невозможно: ведь он сам же сказал, что собрался на Ворожею. Однако и на Ворожею нельзя было соваться, поскольку никаких таких омутов он не знает и никогда там зимой не бывал. Вся эта его выдумка и насчет омутов, и про окуней, которых он якобы там ловил, сразу же и обнаружится. Ужасно глупо! Сколько раз Федор Андреевич давал себе зарок не болтать лишнего при таких вот мазуриках. Черт бы его подрал! Взять и напрямую сказать, чтоб катился своей дорогой, тоже как-то нехорошо...
От всей этой незадачи Федор Андреевич чувствовал себя скверно, а между тем следующей остановкой должно быть уже само Подьячее, и надо было как-то выбираться из этого дурацкого положения. И Федор Андреевич, сделав над собой усилие, объявил как можно естественней и непринужденней:
- Ладно, уговорил. Так и быть, поедем в Шутово.
- Ну вот и хорошо! - обрадовался старик.- Вот и славно!
Тем временем автобус вильнул вправо, и Федор Андреевич сквозь распахнувшуюся дверь увидел зеленую придорожную будку с надписью по фронтону: "Подьячее". За будкой меж голых садовых деревьев темнели избы большой деревни.
- Никто не выходит? - осведомилась кондукторша и, положив руку на кнопку отправления, оглядела пассажиров.
Был тот миг, когда можно было, пока дверь еще не захлопнулась, схватить рюкзак и выско-чить наружу перед самым отходом автобуса. И у Федора Андреевича мелькнула такая отчаянная мысль. Но он смалодушничал, подавил в себе этот порыв и только, сидя, переступил бурками. Кондукторша нажала кнопку, и двери тюремно захлопнулись.
Автобус, всхрапнув мотором, покатил, увозя Федора Андреевича против его воли и желания в какое-то Шутово, о котором он еще утром ничего не знал и знать не хотел.
- Вот и поехали,- удовлетворенно огладил усы старик.- Вот и славно. Аккурат будем там к восходу солнца.
И тут всплыло еще одно неприятное обстоятельство. Поехали-то поехали, но надо было доплачивать за непредвиденный кусок дороги. Федор Андреевич вспомнил про десятирублевую бумажку и уже было потянулся, чтобы извлечь ее, но тут же отвел руку за ухо и почесал там под малахаем: ведь денег-то у него нет! То есть они на самом деле есть, вот они, лежат в боковом кармане безрукавки... Но выходило, что их у него нет: он уже дал понять этому типу, что взял с собой только до Подьячего. Сказал просто так, нарочно, чтоб не приставал... Фу, как нескладно! Вытащить и объявить: мол, смотри-ка, вот чудеса, совсем забыл, а у меня, оказывается, есть красненькая?! И как же я, дескать, про нее запамятовал? Но, представив себе эту сцену, Федор Андреевич болезненно поморщился. Сразу станет ясно, что морочил голову. И он, исподволь оглядев старика, который доставил ему сегодня столько неприятностей, а теперь как ни в чем не бывало приматывал ослабшую пуговицу на своем козьем кожухе, горя от стыда и унижения, вынужден был сказать:
- В таком случае... м-м... одолжите-ка мне в самом деле на дорогу...
3
В Шутово они и впрямь приехали к восходу солнца.
Ветер словно бы разворошил у горизонта остывшее за ночь кострище, выдул из сизой наволочи единственный уцелевший уголек, и тот, краем оголившись из пепла, сначала тускловато-багровый, неяркий, постепенно все больше обдуваясь, вдруг рьяно полыхнул, озарив все вокруг бегучим отсветом. Затеплилась пожухлая и продрогшая трава на выгоне, каждой веткой розовато высветились заиндевелые ракитники по огородам, ало заметались над крышами печные дымы. И нос у Фомича тоже занялся на ветру красным углем, тогда как усы опушились и еще больше побелели от инея. Он норовисто шмурыгал впереди Федора Андреевича глубокими галошами, волоча за собой на шнурке глухо позвякивающую пешню.
- В лес забежим, дак и тихо будет! - кричал Фомич, пересиливая ветер.В Подьячем - там не спрячешься, там насквозь просвищет. А тут ничего, тут река аккурат под лесом.
По долгой безлюдной улице домовито бродили гуси - почти перед каждой избой по стае - предзимне чистые, в новом, недавно смененном пере, возбужденно гомонили, топтались босыми красными лапами на промерзших лужах и все тыкались морковными клювами в сухой черный лед, должно быть не понимая, что случилось с водой. Фомич бодрым бежком рассекал гусиные сбори-ща, даже иной раз ребячливо прокатывался по лужам, подошвами своих бахил сшибая со льда намерзший гусиный помет, и разбежавшаяся за ним пешня догоняла и била его по пяткам.
- Эх, хорошо - первый ледок! - смеялся он.- Упаду, дак рассыплюсь, как старый сухарь.
Дородные гусаки, пригибая шею, тоже кидались ему вслед с грозным шипением, норовя ущипнуть за полу, а потом долго обсуждали со своей братией странное поведение дедка, не иначе как поддавшего с самого позаранку.
Федор Андреевич шел молча, тяжело и развалисто, все еще с досадой переживая свою неволю. И оттого, что брел он здесь не по своему желанию, улица казалась ему бесконечной и бесприютной.
Возле колодца на оледенелом сливе, несмотря на рань и стужу, уже пробовали свои салазки деревенские ребятишки.
- Рыболовы! Рыболовы! - завопили они и, побросав санки, высыпали на дорогу. И вот уже бежали следом и разноголосо канючили:
- Дяденьки, дай крючочек! А дяденьки!
- Ой, некогда! - весело отмахнулся Фомич.- Далеко лежат.
- Да дайте! Хоть один!
- И один далеко спрятан.
- Жалко, что ли?
- Ах вы мошка неотвязная.- Фомич дернул плечом, на ходу сбрасывая рюкзачную лямку, и ребятня тотчас осыпала его со всех сторон.
- А мне? Дяденька, а мне? Ему так дал...
- И тебе на. Да не оброни. Руки как крюки. Давай в шапку застремлю. Да беги скорей домой, обогрейся.
- Не-к!
- Чего - "не-к"? Смотри, что под носом. Вожжа какая. Марш на печку.
- Не пойду, мы ката-а-аимси!
- Ох и воробьи! Ну, кыш, кыш. И, уже удаляясь, оба слышали:
- Какой тебе дяденька - это Фомич. Он всегда тут ходит.
- А тот толстый кто?
- А то охотник. Не видишь, с ружьем?
- Это у него пешня такая.
- Говорю, охотник. Пешня вон у Фомича, на веревке. А у толстого на плече ружье. Понял? И крючков не дал. У него крючков нету, одни патроны.
- Пацаны, толстый - это генерал.
- Ты-то почем знаешь?
- А слышишь, как обутка хрумтит.
- Ну, пострелы! - усмехнулся Фомич.- Чего, стрекуны, мелют. А может, ты и вправду генерал? Да ты ее не неси, пешню-то. Небось в самом деле не ружье, не барыня какая. Кил пять весу, а ты с ней тетешкаешься. Холку-то и набьешь за дорогу. Ты ее тоже вот так, за бечевку. Гляди-ка, моя сама бежит!
- Ничего...- буркнул Федор Андреевич.- Донесу.
Извлечь пешню из кожаного чехла и тащить ее вот так на виду у всей деревни Федор Андре-евич не решился бы, во-первых, потому, что как-то несолидно в его годы и с его положением транспортировать снасть таким легкомысленным способом. А во-вторых, пешня его была не простая, не расхожая.
Когда Федору Андреевичу сравнялось пятьдесят, этот ледоруб вместе с ящиком зимних при-надлежностей преподнес ему председатель завкома Кирюшин.