И, хотя эта бестия была предельно любезна с ним и этак участливо бросала: "Доброе утречко, Федор Андреевич! Стало быть, уже на пенсии? Миленькое дело: никуда не ходить",- он слышал за этим скрытое ехидство сплетницы, которая тут же, еще он не скроется за дверью, кому-нибудь скажет: "Поперли голуб-чика! Отъездился на черной машине". И Федор Андреевич старался никуда не ходить, пока не сбежал, не укрылся на загородной даче.
Впервые за все годы он по-настоящему осознал, что у него есть собственный клочок земли, отгороженный высоким и плотным забором от остальной территории планеты. Осмотрев пустые комнаты нижнего этажа и не удовлетворившись их излишней открытостью, Федор Андреевич устроил свою обитель под крышей, в длинной и узкой мансарде с единственным оконцем, из кото-рого, как из бойницы сванской сакли, просматривался почти весь дачный переулок. Разумеется, он не боялся, что кто-либо посмеет вторгнуться на его участок, тем более засматривать в нижние окна с намерением узнать, как он там поживает. Нет! Но в те первые дни его одолевала болезнен-ная потребность запрятаться как можно дальше, как это бывает у рака во время линьки, когда тот сбрасывает привычный и надежный панцирь, а потому подкрышная мансарда наиболее соответст-вовала его тогдашнему состоянию духа. В городе он появлялся редко, да и то под покровом ночи, выезжая с дачи последним автобусом и добираясь до дому как раз к тому часу, когда лифтерши уже заканчивали свое надзирательное бдение. По воскресеньям к нему наведывалась жена, привозила еду, свежее белье, всякие аптечные снадобья и время от времени сообщала, что звонил с завода Петряев, хотел что-то там спросить у него. На это Федор Андреевич не без удовольствия гмыкал: "Ага... Пусть, пусть... Говори, нету, мол, уехал". С обостренным чувством хозяина принялся он наводить на даче порядок: починил кое-где пошатнувшийся забор, смастерил и сам разносил скворечники по березам, высадил две грядки редиса. Отсюда, с дачи, несколько осво-ившись и пообвыкнув, он и начал предпринимать тайные вылазки на глухие, мало посещаемые речушки и старицы, начисто отмежевавшись от своих прежних рыбацких напарников, любивших выезжать шумными таборами на двух-трех машинах. Теперь в распоряжении Федора Андреевича не было никаких лимузинов, а набиваться пассажиром, сидеть на пол-ягодицы в чужой машине затиснутым между палаточными тюками и визгливыми бабенками, которые еще в дороге затевали "Подмосковные вечера", он не хотел, да и вообще не желал никого видеть.
В одну из таких своих вылазок Федор Андреевич и обнаружил это укромное озерцо в поем-ных дебрях, запавшее в душу библейской тишиной и безлюдьем. Правда, закинуть удочку ему тогда так и не довелось: камышицы, дикая лопушня и прибрежные топи не позволили подобраться к воде. Но он, затаившись, сам видел, как некий старик, должно быть из местных, стоя в лодке, выбирал вентеря и как билось в его снастях что-то крупное: то ли лапти-караси, то ли такие отменные окуни. И даже мелькнула белым прогонистым брюхом хорошая щучка. "Дождаться бы перволедка!"- думал тогда Федор Андреевич, вожделенно наблюдая, как старик рвал рогоз и укрывал им рыбу в большой корзине. И еще раза два наведывался туда по теплу Федор Андреевич, обхаживая неприступное озерко по берегу, будто кот вокруг миски с горячей кашей, и опять во-очию убеждался по громким всплескам, по разбегавшимся кругам, что рыбка тут есть, и немалая. Теперь вот топи и само озерко сковало морозом, и можно было наконец попытать удачи.
Федор Андреевич извлек из кладовки зимнюю амуницию, натянул теплые бриджи, грубый, крупно связанный свитер, но обуваться пока не стал, чтобы не топать, не разбудить жену, и с рюк-заком в руках прошел на кухню: надо было взять что-нибудь из еды. На холодильнике он увидел плоский пенальчик, под ним записку.
"Федя,- писала жена своими прыгающими буквами.- Обязательно возьми с собой валидол. Это импортный (слово "импортный" было подчеркнуто). И умоляю, помни про свое сердце. Мало ли что... Учти, там телефонов нет". Федор Андреевич поморщился, но пенальчик с валидолом взял, небрежно сунул в задний карман, где обнаружил еще какие-то таблетки, завалявшиеся с прошлой зимы. "Понасовала..." - проворчал он и раздраженно передразнил: "Импортный!" Терпеть не мог, когда ему напоминали про этот злополучный ин-фаркт. Ну был, и как на собаке присохло.
Он открыл холодильник и стал разглядывать его запасы. Отвертел от вареной курицы булды-жку, в пергамент завернул ломоть сыру, ветчина показалась ему жирноватой, и он не стал отрезать ветчины, а отсыпал в целлофановый пакетик горстку соленых маслин. Потом перелил из начатой бутылки во фляжку ром, а оставшийся выставил на стол - выпить перед дорогой.
Проснулась домработница Агафья, приковыляла на кухню, заспанно зажмурилась на свету. Она еще не успела вложить протезную челюсть, и оттого лицо выглядело неприятно сморщенным, смятым, а костистый подбородок подступал чуть ли не к самому носу.
- А я шлышу, ктой-то вжбулгачилша ни швет ни жаря. А это ты, Андреич,прошамкала она, застегивая на плоской груди ситцевую кофту.- Али на охоту шобираешша?
- Да ты зубы-то хоть вложи,- проговорил Федор Андреевич.- А то как баба-яга.
- Вложу, вложу. Дай опамятоватьша.- Она погремела в кармане просторной юбки ключа-ми, спичками.- Жубы вот они, шо мной.
Цапнув рот ладонью, Агафья отвернулась к рукомойнику, поплескалась и уже оттуда, из угла, внятно, без шамканья, сказала:
- А не рано ли на охоту-то? Лед небось не устоялся.
- Устоялся.
- Ой, смотри! Вон сколь в тебе весу-то.
- Спала бы ты еще,- досадливо обернулся Федор Андреевич.
- Да куда больше спать-то? Ночи вон какие стали - не успишь. Я и так перемогалась, пере-могалась, а - все темно. Может, яишанку тебе?
Пока Федор Андреевич соображал, хочет или не хочет он яичницу, Агафья, подпалив горелку и набрав в карман яиц, уже колола их над миской.
- Я тебе и туда парочку сварю, крутеньких. Да пирожков возьми, вчера от обеда остались.
- Куда мне столько?
- Бери, бери. Дорога все подберет. А сам не съешь - товарища угостишь.
Федор Андреевич, копаясь в рюкзаке, промолчал, а та, взглянув на его крутую спину, пере-крещенную помочами, сказала:
- Кожушок-то безрукавный пододень. Зазимок, он пуще зимы. У мороза зубы молодые, игольчатые, так и цапаются. Кабы моль овчину-то не поточила... Такая моль пошла, ничем ей не досадишь. Допрежь моль и та боязливей была...
- Ага, бога боялась,- съязвил Федор Андреевич.
- Нет, правда, Андреич, раньше табаку сыпнешь, она и затихает. А нонче я и такую ей поню-шку и этакую, все едино разбойничает. И не токмо шерстя, а кульки полителенные дырявит. Нет, ей-богу, допрежь моль не такая была.
- Пошла молоть, старая мельница! У тебя, поди, и шерстей раньше-то не было, потому и моль не ела.
- Дак у меня их и теперь нет, акромя тех, в чем народилась.
И, послеживая за яичницей, перевела разговор на другое, стала вспоминать, как ее отец тоже любил удить по перволедью.
- Такой снасти, как у тебя, конешно, не было. Твоя снасть, что серги,в уши продевай, да хоть под венец. А тади что ж... Отец старый пятак отобьет, красной меди были пятаки, да как-то так изогнет, навроде зубца чесночного и булавку туда устремит заместо крючка, Ух, бывало, мать так его изругает за эту булавку-то! Зачем, дескать, испортил, она денег стоит. Да-а... А тоже лавли-вал! Придет в вечеру - весь прокаленный, валенки громыхтят, катаются по полу, сосульки на усах понарастали. А через плечо овсяная торба с окунями. Окуня-то позакочурились, залубене-ли, чисто щепа из-под топора.