– Ну да, – кивнул бригадир, – и втюхиваешь им, значит, шестнадцать тонн государственной собственности. И, как говорится, отнюдь не по безналичному расчету.
Восточный человек опять схватился за голову:
– Знаю, что рыск! Знаю, что турма! Сэрдце доброе – отказать не могу.
Затем он наклонил голову и скорбно произнес:
– Слушай, бригадир! Нарисуй мне эти шестнадцать тонн. Век не забуду. Щедро отблагодару тебя, джигит!
Бригадир неторопливо отозвался:
– Это в наших силах.
Последовал вопрос:
– Сколько?
Бригадир отвел человека в сторону. Потом они спорили из-за денег. Бригадир рубил ладонью воздух. Так, будто делал из кавказца воображаемый салат. Тот хватался за голову и бегал вдоль платформы.
Наконец бригадир вернулся и говорит:
– Этому аксакалу не хватает шестнадцать тонн. Придется их нарисовать, ребятки. Мужик пока что жмется, хотя фактически он на крючке. Шестнадцать тонн – это вилы…
Мой однокурсник Зайченко спросил:
– Что значит – нарисовать?
Бригадир ответил:
– Нарисовать – это сделать фокус.
– А что значит – вилы? – поинтересовался Лебедев.
– Вилы, – сказал бригадир, – это тюрьма.
И добавил:
– Чему только их в университете обучают?!
– Не тюрьма, – радостно поправил его грузчик с бородой, – а вышка.
И затем добавил, почти ликуя:
– У него же там государственное хищение в особо крупных размерах!
Кто-то из грузчиков вставил:
– Скромнее надо быть. Расхищай, но знай меру…
Бригадир поднял руку. Затем обратился непосредственно ко мне:
– Техника простая. Наблюдай, как действуют старшие товарищи. Что называется, бери с коммунистов пример.
Мы выстроились цепочкой. Кавказец с шумом раздвинул двери пульмановского вагона. На платформу был откинут трап.
Двое залезли в пульман. Они подавали нам сбитые из реек ящики. В них были плотно уложены темно-синие гроздья.
На складе загорелась лампочка. Появилась кладовщица тетя Зина. В руках она держала пухлую тетрадь, заломленную карандашом. Голова ее была обмотана в жару тяжелой серой шалью. Дужки очков были связаны на затылке шпагатом.
Мы шли цепочкой. Ставили ящики на весы. Сооружали из них высокий штабель. Затем кладовщица фиксировала вес и говорила: «Можно уносить».
А дальше происходило вот что. Мы брали ящики с весов. Огибали подслеповатую тетю Зину. И затем снова клали ящики на весы. И снова обходили вокруг кладовщицы. Проделав это раза три или четыре, мы уносили ящики в дальний угол склада.
Не прошло и двадцати минут, как бригадир сказал:
– Две тонны есть…
Кавказец изредка заглядывал в дверной проем. Широко улыбаясь, он наблюдал за происходящим. Затем опять прогуливался вдоль стены, напевая:
Я подару вам хризантему
И мою пэрвую любов…
Час спустя бригадир объявил:
– Кончай работу!
Мы вышли из холодильника. Бала раскрыл пачку «Казбека». Бригадир сказал ему:
– Восемь тонн нарисовано. А теперь поговорим о любви. Так сколько?
– Я же сказал – четыреста.
– Обижаешь, дорогой!
– Я сказал – четыреста.
– Ладно, – усмехнулся бригадир, – посмотрим. Там видно будет…
Затем он вдруг подошел ко мне. Посмотрел на меня и спрашивает:
– Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины?
– Что такое? – не понял я.
– Сделай мне, – говорит, – такую любезность. Напомни содержание «Войны и мира». Буквально в двух словах.
Тут я вконец растерялся. Все кругом сумасшедшие. Какой-то непрекращающийся странный бред…
– В чем дело? – спрашиваю уже более резко. – Что такое?
Бригадир вдруг понизил голос:
– Доцент Мануйлов Виктор Андроникович жив еще?
– Жив, – отвечаю, – а что?
– А Макогоненко Георгий Пантелеймонович жив?
– Естественно.
– И Вялый Григорий Абрамович?
– Надеюсь.
– И профессор Серман?
– Да, а что?
– Я у него диплом защищал в шестьдесят первом году.
Я удивился:
– Вы что, университет кончали?
– Имею диплом с отличием.
– Так почему же вы здесь?
– А где же мне быть? Где же мне работать, по-твоему? В школе? Что я там буду воровать, промокашки?! Устраиваясь на работу, ты должен прежде всего задуматься: что, где и как? Что я смогу украсть? Где я смогу украсть? И как я смогу украсть?.. Ты понял? Вот и хорошо. Все будет нормально. К вечеру бабки появятся.
Я вздрогнул при слове «бабки». Бригадир пояснил:
– В смысле – деньги…
Затем он громко крикнул:
– Пошли молотить!
Мы приступили к работе. Теперь в холодильнике происходило нечто еще более странное. Грузчики шли цепочкой от вагона. Один из четверых спешил к весам. Остальные за спиной кладовщицы проносили ящики, не взвешивая.
Бала забеспокоился. Теперь он напевал другую, менее веселую песню:
Я несчастный Измаил,
На копейку бэдный,
Редко кушал, мало пил,
Оттого стал блэдный…
Его благосостояние таяло на глазах. Нарисованные восемь тонн стремительно убывали.
Прошло минут тридцать. Бригадир сказал:
– Двух тонн как не бывало.
Через полчаса объявил:
– Еще две с половиной тонны возвращены социалистическому государству…
Бала не выдержал. Он пригласил бригадира на совещание. Но бригадир сказал:
– Говори открыто, при свидетелях.
Бала с трагической гримасой произнес:
– Ты говорил шестьсот? Рэж меня, я согласен!
– Ладно, – сказал бригадир, – пошли работать. Там видно будет…
Теперь мы снова действовали, как в начале. Ставили ящики на весы. Огибали кладовщицу. Снова клали ящики на весы. Проделывали это три-четыре раза. И лишь затем уносили ящики в склад.
Кавказец наш снова повеселел. С платформы опять доносилось:
Я подару вам хризантему
И мою пэрвую любов…
Прошло еще минут сорок. Бригадир остановил работу. Кладовщица вытащила термос из-за пазухи. Мы вышли на платформу. Бала раскрыл еще одну пачку «Казбека». Бригадир говорит:
– Десять тонн нарисовали.
И затем, обращаясь к восточному человеку:
– Ты сказал – шестьсот?
– Я не сказал – шестьсот. Ты сказал – шестьсот. Ты взял меня за горло…
– Неважно, – сказал бригадир, – я передумал. Теперь я говорю – восемьсот. Это тебе, батя, штраф за несговорчивость.
Глаза бригадира зло и угрожающе сузились. Восточный человек побагровел:
– Слушай, нет таких денег!
– Есть, – сказал бригадир.
И добавил:
– Пошли работать.
И мы снова проносили ящики, не взвешивая. Снова Бала мрачно напевал, гуляя вдоль платформы:
Я несчастный Измаил,
На копейку бэдный…
Затем он не выдержал и сказал бригадиру:
– Рэж меня – я согласен: плачу восемьсот!
И опять мы по три раза клали ящики на весы. Снова бегали вокруг кладовщицы. Снова Бала напевал:
Я подару вам хризантему…
И опять бригадир Мищук сказал ему:
– Я передумал, мы хотим тысячу.
И Бала хватался за голову. И шестнадцать тонн опять превращались в девять. А потом – в четырнадцать. А после этого – в две с четвертью. А потом опять наконец – в шестнадцать тонн.
И с платформы доносилось знакомое:
Я подару вам хризантему…
А еще через пять минут звучали уже другие и тоже надоевшие слова:
Я несчастный Измаил…
Начинало темнеть, когда бригадир сказал в последний раз:
– Мое окончательное слово – тысяча шестьсот. Причем сейчас, вот здесь, наличными… Отвечай, чингисхан, только сразу – годится?
Гортанно выкрикнув: «Зарэзали, убили!» – Бала решительно сел на край платформы. Далее – ухватившись за подошву ялового сапога, начал разуваться. Тесная восточная обувь сходила наподобие змеиной кожи. Бала стонал, извлекая рывками жилистые голубоватые ноги, туго обложенные денежными купюрами.