Я получил письма от консулов в Бейруте и Каире. Во всех домах отсюда до Калькутты только и говорят о вас. Незаконнорожденный ребенок Эстер Стенхоп живет как грязный бедуин в какой-то палатке! – Он посмотрел на ее отца. – Ребенок Эстер Стенхоп и ваш.
– Она моя дочь, Белмейн, и находится под моей защитой.
– Меня не интересует ваша дочь, Брюс, если она не носит ребенка моего сына! А если носит – тогда она под моей защитой. Я ждал. Я думал, авантюристка явится обхаживать меня. Я установил наблюдение за вашим домом. Я ждал много месяцев. Мой сын! Мой сын умер, а я ждал. Но вы не собирались приходить ко мне, верно? Вы не собирались попросить денег. Ребенок не его? – Его голос задрожал, и граф Белмейн отошел и сел в кресло. – Вы просто затеяли игру, чтобы свести меня с ума?
– Вероятно, вы не поверите правде, – промолвила Зения, глядя на макушку его опущенной головы, и граф поднял на нее взгляд. – Я была с лордом Уинтером. Одну ночь, когда мы оба знали, что на рассвете нас казнят. Я никогда не была ни с кем другим. Он отец моего ребенка.
«Мой ребенок, – первый раз Зения так подумала о нем, – только мой». Она поняла, что этот человек хочет получить ее ребенка, и свирепое чувство собственности волной захлестнуло ее. Ей пришлось вцепиться руками в кресло, чтобы удержаться и удержать внутри ребенка только для самой себя.
– У меня нет доказательств, – сказала она, прежде чем он успел задать еще какой-либо вопрос. – Я не могу ничего доказать. Но я не скрываю от вас правду, потому что лорд Уинтер ваш сын.
Граф Белмейн долго смотрел ей в глаза такими знакомыми и в то же время другими, более бледными глазами, а затем резко поднялся.
– У вас нет брачных документов, – отрывисто констатировал он, – они потеряны. Вы меня понимаете, Брюс? – Он взглянул на ее отца. – Они потеряны в пустыне. Я уверен, они будут восстановлены. Я приложу все силы, чтобы восстановить их. Я использую все возможности своей власти и прослежу, чтобы они их нашли. Вы поняли меня?
– Зения? – Отец положил руку ей на плечо и крепко сжал его.
Она уже открыла рот, чтобы сказать, что никаких документов не было и восстанавливать нечего, но лорд Белмейн, стиснув челюсти, мрачно, угрожающе посмотрел на нее.
– Мадам, не нужно сейчас ничего говорить, – предупредил он. – Я восхищен вашей нерешительностью, восхищен вашей честностью. Но прежде чем вы что-либо скажете, я поставлю перед вами принципиальный вопрос. Вы больше чем кто-либо другой должны знать, что означает быть незаконнорожденным ребенком. В вашей власти дать ребенку имя его отца, полноправное имя, чтобы он занял законное место в жизни, или лишить его всего. – Граф стоял неподвижно, заложив руки за спину. – Мадам, леди Уинтер, я не хочу, чтобы вы мне лгали. Я верю, что вы обвенчались с моим сыном и потеряли брачные документы, но они будут восстановлены в должном порядке. Я верю в это и буду действовать в соответствии с моей уверенностью. Я только прошу вас ради вашего ребенка, ради его будущего, пожалуйста, не отвечайте необдуманно.
«Мой ребенок». Зения подумала о своей матери, вспомнила свою жизнь, полную позора и беззащитности, и, обернувшись, взглянула на отца, о котором мечтала всю свою жизнь. Он спокойно смотрел на нее, как зеркальное отражение портрета в медальоне. Отец говорил ей, что она может оставаться с ним, сколько захочет, но будущее неумолимо надвигалось на нее.
«Мой ребенок, – подумала она, – без имени, как и я, без отца».
– Нет, – прошептала она, – я не стану говорить необдуманно.
Ребенок родился в зеленой с золотым комнате, пропитанной запахом старины, в присутствии доктора, двух склонившихся над ней повитух и леди Белмейн, стоявшей рядом с постелью, как неподвижная статуя, пока Зения потела, пыхтела и чувствовала, что ее тело разрывается на части. Все время Зения держала глаза открытыми и видела леди Белмейн, прямую и мрачную, с волосами, приглаженными, как перья на крыле голубя, с высокими бледными, как лен, скулами и с красивыми неулыбающимися губами.
Зения не кричала, хотя ей говорили, что нужно кричать, и не стонала. Она была бедуином, эль-насром, Селимом, пересекшим красные пески, и не могла позволить леди Белмейн увидеть ее сломленной.
Зению охватил приступ мучительной боли, а затем последовали восклицания: приказания и советы, которых она не слышала. Она слышала только: «Не хнычь, черт побери!» – видела только леди Белмейн и чувствовала только боль.
– Девочка, – провозгласил кто-то где-то, и в тишине Зения услышала, как ребенок кашлянул и запищал.
– Поздравляю, – сердечно произнес доктор, – замечательный здоровый ребенок, хорошего цвета и с прекрасными легкими.
– Я сообщу Белмейну. – Леди Белмейн сжала губы, скользнула по лицу Зении коротким встревоженным взглядом, потом посмотрела на ее сжатые руки и вышла из комнаты.
Глава 12
Лондон, декабрь 1841 года
На столе в холле хозяина дома ожидала визитная карточка. Майкл Брюс, вернувшись домой после традиционного ежемесячного обеда в отеле «Линкольн», взглянул на нее и остолбенел, а потом, сняв перчатки, взял карточку.
На изысканном, чрезвычайно тонком картоне мелким каллиграфическим почерком было написано имя: Арден Мэнсфилд, виконт Уинтер, а в углу твердым почерком сделана приписка черными чернилами: «Клуб путешественников» или отель «Кларендон».
Майкл Брюс тряхнул головой, надолго зажмурился, а потом снова покачал головой, и от ужаса усмешка застряла у него в горле.
– О Боже! Господь всемогущий, я уже слишком стар для таких штук, – пробормотал он. – Марианна! – крикнул он, повернувшись к лестнице, и через две ступеньки побежал наверх.
Отнюдь не всю свою жизнь Майкл Брюс прожил тихо и спокойно в Марилебоне. В юности, во время расцвета могущества Наполеона, он путешествовал по континенту. В двадцать лет он стал свидетелем пушечного обстрела Копенгагена и в двадцать один пробрался за вражеские укрепления во время испанской войны. В двадцать два он жил со своей любимой – дерзкой, чувственной, высокомерной, необыкновенной женщиной на одиннадцать лет старше его. Он согревал ее в своих объятиях на омываемой волнами скале, когда корабль, бросив их, ушел с Кипра. Он последовал за ней в восточные дворцы и ночи напролет курил с пашами и арабскими принцами, с пистолетом наготове плечом к плечу с ней ожидая нападения бедуинов. Она в одно и то же время унижала и обожала его, открывала ему свою душу, но постоянно оставляла его в тени своего существования. Он умолял ее выйти за него замуж и только много позже понял, что его жизнь превратилась бы в кошмар, если бы она согласилась на его предложение. Он оставил ее на побережье Ливана. Она сама настояла на том, чтобы он уехал. Он отправился в путь, унося в памяти ее заплаканное лицо, и в Константинополе нашел очаровательную тихую девушку, которая боготворила его, – первую из многих последовавших за ней, которые в конце концов привели его домой через Францию. Когда он был юным, женщины влюблялись в него так же легко, как дышали, а он никогда не говорил им «нет». Даже Эстер Майкл не сказал последнего «прощай», непонятно почему, но в глубине души он всегда питал иллюзию, что может вернуться. Он даже строил планы привезти ее во Францию, но она отказалась приехать. К своему стыду, он иногда вспоминал о ее отказе с облегчением.