По ее боку стекал тоненький ручеек крови. Она не помнила ни удара лапой, ни царапающего когтя, но поняла, что вся ее борьба все равно была напрасна.
Заравийка поднялась на ноги, сжимая дитя в немеющих руках, в колыбели уже гибнущей плоти. «Ты, — подумала она. — Все ты». Но как ни странно, она не испытывала особой ненависти к ребенку.
«Где я умру? В каком месте упаду и уроню тебя? И насколько ты переживешь меня на этих мерзких безлюдных Равнинах?»
Она снова подумала: «Он умрет ребенком». И зашагала к безлунному горизонту.
Книга вторая
РУИНЫ И СВЕРКАЮЩИЕ БАШНИ
5
Жара уже схлынула до следующего года, небо отливало тусклой бронзой, когда с десяток селян отправились провожать Эраз в храм. Она лежала на погребальных носилках, очень белая и неподвижная, во всем похожая на любого другого покойника, за тем лишь исключением, что ее волосы все еще отливали желтым, ибо она была женщиной средних лет.
Спереди носилки держал охотник. Как и все они, за исключением одного, он казался совершенно бесстрастным. Ни один житель Степей не мог рассчитывать на долголетие, ведь здешняя жизнь была суровой и по большей части тщетной. Но молодой мужчина, сжимавший задние ручки носилок, неотрывно смотрел в мертвый лик, и его собственное лицо мучительно кривилось в попытках не заплакать.
Это все кусочки янтаря в ее ушах. Он так часто видел, как они поблескивают среди ее волос, — пожалуй, это было самое первое из его детских воспоминаний. Сейчас они невыносимо бередили его душу, а он не хотел проливать слезы на глазах у этих людей. Они редко плакали по своим мертвым — если вообще плакали, ибо лично он никогда этого не видел. Они не выказывали никаких эмоций: ни боли, ни горя, ни радости. Они. Он ощутил во рту застарелую горечь, поскольку, несмотря на то, что отчасти был одним из них, он все равно оставался для них посторонним, чужаком. Она понимала это, Эраз, его приемная мать, и дарила ему свою любовь, настолько демонстративную, насколько могла, и тщательно скрываемую от других нежность.
Они вошли в рощицу красных деревьев и направились к темному прямоугольнику храмовой двери. Появились два жреца. Они подплыли к носилкам, точно сотканные из тьмы призраки, и забрали их у охотника и молодого мужчины. Без единого ритуального слова жрецы понесли Эраз в темноту. Селяне немного постояли, не двигаясь с места, потом повернулись и медленно разошлись.
— Теперь она у Нее, Ральднор, — бросил один из охотников, проходя мимо.
Ральднор не смог выдавить ни слова в ответ. Он обнаружил, что его глаза мокры от жгучих слез, отвернулся, и охотник пошел прочь.
Скоро она превратится в пепел, который смешают с жирной черной землей за храмом. Или ее истинная суть действительно покоится в объятиях Анакир? Горячие слезы бежали по его лицу, и когда они иссякли, он почувствовал себя странно облегченным и опустошенным. Он развернулся и пошел обратно в Хамос, прилепившуюся к холму деревушку, где он вырос.
Добравшись до крошечной двухкомнатной хижины, он захлопнул дверь и сидел в одиночестве, глядя в сгущающиеся вечерние сумерки. Раньше это место было его домом. Несмотря на все свои отличия и душевный разлад, он никогда не сомневался в этом — но теперь усомнился. Естественно, он мог оставаться среди них, работать на их полях, как все предыдущие годы, охотиться вместе с ними в неурожайную пору, в конце концов, связать себя женой и наплодить детишек. Пока ему везло, и от нескольких случайных совокуплений на свет не появился никто. Тем лучше. Зачем им еще один урод в своих рядах?
Он резко поднялся и подошел к диску из полированного металла, который Эраз использовала вместо зеркала, вгляделся в свое отражение.
Вис.
Вис, несмотря на светло-золотые глаза и добела выгоревшие на солнце желтые волосы.
Об этом просто кричал темно-бронзовый отлив кожи, загар, который не сходил даже в холодные месяцы, и поразительно мужественное лицо, надменные губы и челюсть, которые уж никак нельзя было назвать крестьянскими. К тому же он был выше, чем большинство степных мужчин, очень широк в плечах, узкобедр и длинноног. Все это безошибочно выдавало в нем по меньшей мере полукровку, в чьих жилах текла кровь сильных предков, которым никогда не доводилось голодать на бесплодных землях Равнин-без-Теней.
— Почему я так расстроен смертью женщины, которая даже не мать мне? — внезапно спросил он вслух у себя.
Его матерью была заравийка, он знал это. Один из жителей Хамоса нашел ее перед рассветом в нескольких милях от Сара, городка висов, куда, скорее всего, она и направлялась. Очень красивая женщина — так он сказал. Она лежала на спине, и истончившийся серпик ущербной луны висел над ней, словно капля молока. На плече у нее обнаружили кровоточащую царапину от когтя тирра, а в мертвых руках она сжимала плачущего младенца.
В память о ней ему дали сарское имя. Но она и так оставила на нем свою неизгладимую печать. Это ее кровь так отличала его от всех остальных. Но все же у него был отец с Равнин — глаза и волосы ясно свидетельствовали об этом. Он думал о той женщине со смешанными чувствами. Должно быть, он появился от случайной ночи любви, что было большой редкостью для висов, потому что обычно темнокожие расы сторонились степных жителей. И она оставила ему неприятное наследство. Свою висскую чувственность, к примеру. Как и они, с восходом Алой звезды он чувствовал неодолимое возбуждение. Это было постыдным проклятием его детства, пока Эраз не разъяснила ему все. Позднее оно заставляло его рыскать по-волчьи бессонными ночами — подгоняемого неутолимым слепым желанием, сходящего с ума от навязчивых лихорадочных снов. Деревенские девушки, бесчувственные в любое время года и совершенно невосприимчивые к звезде, доставались ему лишь ценой неимоверных усилий, и каждой близости непременно предшествовало нескончаемое и невыносимое обольщение. Он понимал, что доставил им наслаждение, лишь по их почти ненавидящим приглушенным вскрикам, случайно слетавшим с губ. Он чувствовал, что они отдаются ему лишь из жалости, и поражался тому действию, которое оказывал на них. После каждой такой близости он ощущал ужасную горечь, потому что его страсть по большому счету так и оставалась неразделенной, и он сам казался себе скотом, как только звезда меркла.
И все-таки это было не самое худшее из ее наследства. Труднее всего было перенести свою ущербность. Даже сейчас, вспомнив об этом во мраке убогой хижины, он в ярости ударил кулаком по металлическому зеркалу.
Он был глух и нем. Разумеется, не физически, а мысленно.
Эти бледнокожие люди, окружавшие его, могли слышать мысли друг друга и передавать свои. Вокруг них всегда раздавался безмолвный шепот, точно гудение незримого пчелиного роя. А он, не слышащий и безгласный, был отброшен на обочину их общества, идиот, которого лишь терпели, отверженный — не ими, но своей собственной ущербностью.
Снаружи белый кувшин луны разливал по небу ночную тьму. Где-то вдали раздался еле слышный волчий вой.
Скоро станет совсем холодно. Выпадет снег. Деревню огородят крепким частоколом, и они окажутся взаперти до второй оттепели.
Решение пришло неожиданно. Он вытащил из сундука теплый плащ из волчьей шкуры, снял с крюков на стене свой охотничий нож и мешочек с медяками, который был единственным достоянием Эраз, — и тут же почувствовал себя вором.
Ночь была совершенно безлюдной. Он зашагал по дороге, петляющей вверх по склону, миновал храм и направился к югу.
«Куда ты идешь?» — спросил он себя. Явно ведь не в Зарависс.