Сказал – Калач велел. Сказал – профессор какую-то мутоту притаранил, можно на скачок взять…
– Калача знаю. Кто такой Гуцул? – Громыко почесал переносицу, сплюнул в угол. – Ну?!
– Гуцул… Богдан Гуцуляк. Он – в авторитете, но вроде из беспредела. Калач с ним на последней ходке снюхался, за Гуцула Толя «Сто колов» слово сказал. Теперь Гуцул с Калачом в корифанах.
Громыко, перед тем как задать последний вопрос, весь напрягся. Он понимал: после того, как он вслух произнесет то, что должен, пути назад уже не будет.
– Черный киллер… Что ты знаешь про него? Карась опять шумно вдохнул и, пряча глаза, покачал головой:
– Ничего, начальник. А кто это?
И тут же колено майора с каким-то хлюпающим звуком впечаталось в лицо уголовника. Тот дернулся, глухо застонал, вбитый в угол «телевизора», а Громыко уже заносил руку для полноценного удара.
– Все, начальник, все! Не прессуй, я почесняку базарю! – Карась прикрылся руками, шмыгая разбитым носом. Кровь текла по подбородку, капая на светлые брюки-слаксы.
– Что ты знаешь про Черного киллера? Кто его хозяин? – медленно повторил свой вопрос Громыко, стоя над Карасем с занесенным кулаком.
– Да не знаю я ничего! Братва базарила, правда, что новая маза нарылась, прушная – долбени…
«Есть! – у Громыко заныло где-то внутри, а сердце забилось гулко и быстро. – Вот оно. Новая маза… А старые – это наркота, крышевание, оружие. Ну, давай, Карась, колись дальше!»
И Карась раскололся по полной, выложив все, что слышал:
– Долбени – это лохи обдолбленные. Они разные – мужики, бабы… Им башни выключают, а потом толкают по одному или гуртом. Братва базарила, что они даже не жрут, только пашут. И что из долбеней можно кого хошь смастрячить. Хошь – лесоруба, хошь – гулевую, а хошь – мочилу. Только…
– Что – «только»? – Громыко пнул замолчавшего уголовника в бок. – Давай, давай, не менжуйся!
– Только долбени эти… Ими рулить сложно. Базар ходил – при Гуцуле фраер завелся, тихушник, никто из наших его не видел. Вот он умеет, а остальные – нет.
– Долбени появились до или после Гуцула?
Карась аккуратно, вывернутым рукавом, вытер кровь, задумался, припоминая:
– После, начальник. Бля буду – после.
– Так, еще один вопрос, последний: кто из пацанов базарил про этих… долбеней?
– Не, начальник, хоть в пол меня втопчи – не помню я! – Карась посмотрел Громыко в глаза, и майор понял, что действительно не скажет. Одно дело – чужие базары пересказывать, другое – сдавать того, кто базарил. За это невеликую сошку Карася на любой зоне определят на петушатник в первый же день…
«Итак – Калач, Гуцул и фраер, который может „рулить долбенями“. А долбени – из них можно сделать кого угодно, – думал Громыко, покидая тесный „телевизор“. – Господи, что же это творится, а? Ведь чертовщина же! Мистика… Впрочем, нет. Если ЭТО работает на братву – никакая это, на хрен, не мистика. Это гораздо хуже. Это – новая реальность, с которой нам всем придется жить бок о бок. Что ж за время такое, а?!»
Поднявшись в свой, точнее уже ничей кабинет, Громыко открыл сейф и принялся выкладывать на стол папки, стопки показаний, записные книжки, дискеты и диски – пока комиссия не взяла его за жабры, нужно было быстренько вывезти и спрятать всю наработанную за долгие годы информационную базу…
Последним человеком, с которым Громыко разговаривал, прежде чем навсегда покинуть здание отдела, была Яна Коваленкова. Оперативница одиноко сидела на клеенчатой кушетке в коридоре, отрешенно глядя прямо перед собой. Ее не трогали. Все понимали, что творится в душе человека, пережившего ТАКОЕ и уцелевшего.
А тем, кто не понимал, объяснили – просто и доходчиво, не стеснясь в выражениях.
Громыко сел рядом, закурил.
Яна тихо сказала:
– Мне Сеня… ну, Максимов предложение делал. Два года назад. Если бы я согласилась, была бы сейчас вдовой…
– Яна… Ты это… Не трави себя, – попросил майор.
– Да нет, Николай Кузьмич, все нормально, я не расклеюсь. Просто… Когда бандиты из-за денег, на задержании – все понятно, все просто. А тут… Кто это был, а? Вы что-нибудь знаете?
Дернувшись от Яниного «вы», Громыко нахмурился:
– Так, одни только предположения… В смысле – догадки. Чертовщина. Я с экспертом сейчас говорил. Кто-то выкопал эту девчушку, держал в холодильнике. И выпускал – чтобы она убивала. И еще он ей глаза…
– Я знаю… Я была при осмотре… – Яна смахнула с глаз челку, повернулась к Громыко: – Вас уволят?
– Янка, перестань выкать! – рассердился майор. – Меня уже уволили. Посадят, может быть. А не посадят, так все равно из органов уберут… Отдел, кстати, расформировывают.
– Если вас… тебя уволят, я тоже уйду. Не хочу… Новые люди, новые притирки. Вот найду эту сволочь – и уйду.
– Ты… – Громыко сглотнул. – Ты хочешь…
– А ты не хочешь?
– Ну я… Я – другое дело! Я…
– Гад ты, Громыко! Ты что, думал, я в стороне останусь? А ребята? Звягин, Любарский, пацаны из наружки? Почему ты людей за дерьмо держишь, а?
– Отставить! – Громыко сказал это громче, чем следовало бы, и дежурный удивленно уставился на них из-за своей стеклянной перегородки.
– Отставить, – уже тише пробормотал майор, огляделся на всякий случай и заговорил быстро, по-деловому: – Раз ты со мной, слушай сюда: никого больше не надо, все сделаем по-тихому. Я только что этого гаврика, что за Жуковым ходил, прессанул. Есть ниточка. Будем раскручивать. Но! Не сразу. Меня мять тут будут, и управление, и эфэсбэшники, наверняка попасут какое-то время, и все такое. Ты скройся, а через недельку вынырни, погляди, что и как. Если плохо – опять ныряй. Появишься, когда сама поймешь, что можно. Тогда и приступим… Лады?
– Лады, – Яна встала, нахлобучила бейсболку. – Ник-кузич, а ты-вс-таки-с-в-лочь…
– Нет, Яна. Я – всего лишь мент. И ты, кстати, тоже…
Глава шестая
Орхидею Митя выкопал профессионально, чисто, не повредив ни единого корешка. Поместив растение в горшок и укрепив его в сумке, Митя с драгоценной ношей вернулся на полянку.
Шумели дубы, перекликались синицы. Старый Гном возился где-то в кустах на краю полянки. Митя сел на дубовый корень, запрокинул лицо и сощурился, ловя сквозь неплотно прикрытые глаза солнечные лучи, вспыхивающие на ресницах разноцветной радугой.
– Оп-па! Какие люди! Кар-Карыч собственной персоной!
Митя вздрогнул и открыл глаза – на краю поляны стоял Мишган с пластиковой бутылью пива в руке, за его спиной глыбились Дыня с Тыквой, пускал дымные колечки Тяпа, колыхался конский хвост Вички Жемчуговой и светилась чистым золотом челка, которую Митя узнал бы из тысячи других…
«Лишь бы Старый Гном не выбежал на полянку. Если его увидят эти…» – мелькнула у Мити мысль и пропала.
Мишган ходил вокруг нелепо замершего Мити и «кидал предъявы»:
– Я ни-и-по-онял… Кар-Карыч, ты чё, нюх потерял, мля? Тебе чё училка велела? Примеры решать? А ты чё, мля, балдеешь?!
Пока Мишган глумился над Митей, остальные разбрелись по полянке. Дыня с Тыквой затеяли втыкать титановый совок в ствол дуба, девчонки разглядывали Митины записи…
– Калач, у него тут ботва какая-то! – подал голос Тяпа, заглянув в пакет с орхидеей.
– Не трогай! – Митя шагнул к присевшему на корточки Тяпе, нагнулся, протянул руку и уже почти коснулся пакета, но тут сильный рывок швырнул его на траву.
– Стоять! – Мишган навис над Митей. Девчонки обернулись, Дыня бросил совок, на всякий случай подскочил к Мите и прижал его к земле.
– Ну-ка, ну-ка, что тут у нас… – взяв протянутый Тяпой пакет, Мишган сунулся внутрь.