Большую часть года Вася жил один: жена его, молодая краснощекая старуха Панька, часто уезжала к дочери в Воронеж, - потому хозяйство было запущено, гряды порушены, двор захламлен и только сарайка имела относительно жилой вид. Сарайка считалась неприкосновенной Васиной территорией. Панька туда не совалась и все Васино имущество презрительно именовала хламом. Вася из корней и дерева резал фигуры - лесных девок, зверей и птиц. Звери и девки выходили плохо, зато птицы - все увечные, ломаные, одноногие были по-настоящему хороши. Кто-то даже советовал Васе продавать птиц - туристы любят все занятное, - но он не решился. Я была старым поклонником Васиного искусства и в тот раз, когда он зазвал нас с Филей в сарайку, решила, что он просто изладил очередную птицу. В птичнике был полный порядок: пол подметен, коренья и деревяшки стащены в угол. Но Вася заметно нервничал, оглаживал себя руками и часто одергивал рубаху. - Что? - шепотом спросил Филя. Вася налил себе стаканчик, но отставил. - Что? - откровенно пугаясь, повторил Филя. - Что с тобой? Вася направился в угол, сильно хромая. - Я колон нашел. - Стоял он к нам спиной, и лица его мы не видели. - Колон, греческую вещь. Подарок тебе готовил. Может, женишься или день какой... Он мелко подпрыгивал в углу, стаскивая вниз старое одеяло. - Вот он. Метровая колонна, украшенная неглубокими каннелюрами, плавно вырастала из тяжеловесной базы и витой капителью упиралась в светлую неглубокую чашу. Чаша была чистая, гладкая, она источала ровный невысокий свет, круглый, как маленькое небо. Филя сверху обнял Васю и вытер слезы. Я вышла во двор. Плотный вечерний воздух завалил долину: пахло дымом, вечерней едой, большой, ухоженной, плодородной землей. Ветра не было, и ночь обещала быть теплой. Экипаж скатился во двор бесшумно и дружно, как морской десант. Я видела, как они обогнули дом и вошли в сарайку, один за другим, точно так же, как Филя - вниз и к правому плечу нагибая голову при входе. Только Поручик на пороге помедлил и внимательно посмотрел в темноту. Минут через пятнадцать все вышли и встали вокруг Васи. - Ну что ты... - говорили они. - Такое сделать...Герой ты, Вася... А Лешенька вдруг сказал ласково, будто пропел: - Может, распустим кролей? - Кролей? - еще не понимая, вскрикнул Вася. - Кролей распустить? И, поняв, маленький, легкий, забегал по двору, припадая на деревянную ногу. - Распустить всех! Вперед! На Варшаву! - Обнял Филю за пыльные джинсы и потащил в сад. - С тылу заходи! В крышу давай! - кричали в саду. - Давай, ребята! Гони отсюда! - включился Филя. Вася согнулся над клеткой и, весело ругаясь, стал разворачивать замок. Кролики тесно зашевелились, пискливо замявкали и потекли в проем. - Давай, ребята, проваливай! - Мишаня тряс решетчатую стенку, кулаком молотил по крыше. Низкий шорох прошел по саду и стих. - Все, - сказал Филя. - Готово. Прощай. Вася подошел к нему, утирая лицо и улыбаясь: - Может, это, теперь... - Да есть у меня, - просиял Филя и вытащил из куртки светлую бутылку. Потом Вася приволок из сарайки заначку - трехлитровую чуть начатую банку. После нее все вместе заговорили, Вася раскинув руки, косо поплыл по двору, хрипло смеясь и все время глядя на Филю. - Бери, бери колон. Какого дня-то ждать? Какой еще день нужен? - Что ты, - отозвался Филя, - в раю живем... Первой из южной родни отыскалась старшая тетушка - Елена. В сущности, она и не терялась. Жила в своей прежней довоенной московской квартире, но сама никого не искала и на письма не отвечала. Вопреки моим ожиданиям тетушка оказалась совсем не старой, нарядной, величественной и красивой дамой и была так мила, весела, любезна, что вызвала мое полное доверие.
Встретила нас во дворе, маму узнала сразу: "Господи, вылитый Витя", расцеловала, заплакала, но слезы тут же вытерла: "Я себе кроме мужа другого общества не желаю, да и что может быть лучше в мои годы, особенно после того, что мы с ним пережили". На лестнице уже ближе к квартире - к нам обернувшись, с удовольствием сообщила, что на обед сегодня сотэ из баклажан - Владислав Донатович очень любит. Я уже подумала, что - дай-то бог Владислав Донатович вправду остался жив, но, войдя в тетушкину обитель, надеяться перестала: никто не смог бы жить в комнате, буквально с пола до потолка увешанной собственными портретами. Они висели всюду, даже там, где их невозможно было разглядеть: мальчик, юноша, офицер, с женой, с друзьями, в мундире, в штатском платье, дома, в кабинете, на берегу, в саду - некоторые изображения встречались дважды и даже трижды - старинные, на оливковом картоне, с золотыми венками дорогих фотоателье, и они же, позднее увеличенные, в самых разнообразных рамах и рамках, дешевых, простеньких и весьма ценных. Тетушка говорила с удовольствием, и все больше о приятном - о платье цвета липового меда, о поездке в Киев, о черниговской крестной: вот ведь выдумщица была, однажды им всем подарила одинаковые шляпки из итальянской соломки, все коробки развязывают, и у всех та же шляпка... Особенно мило гневалась, как добрая матушка-императрица - крута, да отходчива: "Эту Наташку Розенель все в классе терпеть не могли. Задавака, кокетка и выскочка. Вышла замуж за чудного молодого человека из хорошей семьи, так мало того, что бросила мужа, что ребенка оставила его родителям, мало того - вышла замуж за этого, - тут тетушка сделала легкое нащупывающее движение пальцами правой руки, словно из воздуха хотела вытащить непотребное слово, - как его, за Луначарского..." И сама засмеялась, и снова заговорила о приятном: о специальных буковых распялочках, на которых Соня сушила Владислава Донатовича мундиры, не на прямом солнце, боже упаси, от этого ткань грубеет, а на дальней теневой веранде, там летом часто пили чай... - Вот, - и тетушка показала, куда смотреть - над тумбочкой, за настольной лампой, в рамочке лимонного дерева, - вот они за чайным столом, повернулись, смотрят в объектив... - А Лека где? - не подумав, спросила я. Тетушка подняла черные брови, медленно уложила вилку на фарфоровую подставку с золотыми цветочками и повернулась ко мне: - Какая Лека? Ты хочешь сказать: Соня. Вот она, Соня, рядом с Талей. Поговорили о Тале и о Соне, но тоже о дальних временах, ибо тетушка сразу сказала, что никого из родни давно не видела и ничего ни о ком не знает. Умерла она через год после нашей встречи, и новая хозяйка ее квартиры, отвечая на мою нижайшую просьбу выслать мне хоть какие-нибудь фотографии, сообщила, что фотографий никаких не осталось, и нет сомнения, что их сама тетушка и уничтожила, но переслала мне две открытки и пустой конверт, обнаруженные случайно в старых тетушкиных журналах. Открытки были довоенные, поздравительные - с днем рождения - без подписи; конверт трехгодичной давности с обратным адресом - область, район, деревня, - ничего мне не говорящим, фамилия и имя, полностью написанные: "София Андрониковна". - Господи, - ахнула мама, - это же Соня. На наше письмо Соня откликнулась немедленно. Она писала, что стара и больна, что дом ее - самый крайний в деревне и стоит на отшибе и зимой его так заметает снегом, что приходится ждать, пока подошедшие сельчане не разгребут сугроб и не выпустят ее на улицу; впрочем, на улицу она почти не выходит - ноги уже болят, и глаза ничего не видят. Письмо было написано крупными корявыми буквами, с огромным количеством грамматических ошибок: наверное, Соня диктовала свои жалобы какой-нибудь сердобольной соседке. Я пробовала было спрашивать Соню о доме и южной родне, но она ответила, что все забыла и вспоминать тяжело.