Но и сообщником в таких делах, о которых хлопочешь ты, сделаться не могу. Мне совесть не позволит. Я знаю – государству нужен лес, нужен не завтра, а сегодня. И мы должны его поставлять любой ценой. У нас нет иного выхода.
– За двадцать лет иного выхода не нашли?
– Не нами заведен был этот порядок. Наше дело – выполнять задание! Нам некогда рассуждать да мечтать о лучших вариациях. Мы исполнители. Есть которые повыше нас. Они понимают лучше нас, они и решают, и отвечают. За все! В том числе и за нас с вами, и за этот лес.
– Интересно, – говорю, – и наш директор такого же мнения?
– А ты сунься к нему со своим разговором.
– Попробуем, – я встал и вышел.
А в прихожей заторкался, ребята стояли… И вот слышу из кабинета голос Ефименко – дверь-то щелястая, филенки тонкие: «Не то чокнутый, не то вредитель». А ему Редькин: «Это фрукт особый. За ним глаз нужен… Не то он все дело погубит».
Тут уж, возле конторы, и народу много собралось: одни посмеиваются, другие вроде бы с советом ко мне: да брось ты с ними канителиться. Плетью обуха не перешибешь. А я уж, как говорится, удила закусил…
– Милый мой, это же называется у нас донкихотством, – сказал я Силаеву с сочувствием. – Неужели вы не понимали, что Америку пытались открыть этим людям?
– Да разве ж в таких случаях спрашивают себя? Тут прешь очертя голову! Когда у тебя цель впереди и ты знаешь, что это стоящее дело, справедливое, так душа из тебя вон, а добивайся своего. Иначе ты не человек, а скотина рабочая, слюнтяй! Или хуже того – мошенник и лжец. Думаешь одно, а делаешь другое.
Силаев насупился и опять сердито, с вызовом поглядел на меня.
– И вы пошли к директору? – спросил я участливо.
– Ходил. По звериным тропам, через перевал. Ноги в кровь избил за трое суток. Я еще верил, надеялся втолковать ему, что нельзя лес губить, что не одним днем живут люди, что земля-то не чужая – своя! А он смотрел на меня как на тронутого и жалел: «Ну зачем вы так волнуетесь, голубчик? Ведь никто не хвалит выборочную рубку. Но что поделаешь? Временная трудность. Вот станем открывать новые лесопункты, и все сделаем по науке. Поезжайте, голубчик, трудитесь. А мысли ваши ценные учтем. Правильные мысли». Но, правда, разрешил работать в едином комплексе. И на том спасибо…
14
Ввалился домой – Наталья хмурая. На тебя, говорит, смотреть страшно: худой и грязный. Одни глаза блестят. Дак я ж две ночи у костра ночевал в пути, комаров кормил. И тут, в бараке, комары. Аж гудят. Над кроватью полог висит, Наталья укуталась в платок. Вместо того чтобы по тайге шляться, говорит, ты бы лучше стены проконопатил. Комары-то сквозь щели лезут. Ладно, говорю, проконопачу.
Надрал я старого мха и вечером конопачу стены долотом. Вот приходит Анисимов. Сели на бревно, закурили. Сергованцев вышел к нам. Сидим, калякаем то да се. Рассказываю им, как директор утешал меня.
– Ему ветер в спину, – говорит Анисимов. – Живет рядом с райцентром. Едет к нам – командировочные получает. А дорогу построят – еще и леспромхоз сюда переведут. Торчи здесь.
– Опять же процент хороший даем, – заметил Сергованцев. – Премии идут. Дело не пустое.
– А как насчет комплексной бригады? – спросил Анисимов.
– Это разрешил, – говорю, – только просил поосторожнее, не жать сверху на лесорубов.
– А мы собрание проведем, – сказал Анисимов. – Все чин чинарем. Проголосуем. Попробуем перетянуть.
– Чего тут тянуть? – отозвался Сергованцев. – И грузчики, и трелевщики, и те, которые на раскряжевке, – все за. Смотреть будут, следить друг за другом в работе. Копейка всех воедино свяжет. Небось и вальщики не станут баловать.
– Еще бы наладить сплошную рубку – и жить можно, – сказал я.
Тут Анисимов мне подмигнул хитровато.
– Я, – говорит, – посылал одного паренька в Тамбовку. Это село на реке, в сотне километров от нас. Там кержаки живут. Так они согласны плоты вязать. И лоцмана у них есть.
Я аж подпрыгнул на бревне и по коленке его хлопнул.
– Да ты чего ж, – говорю, – молчишь, медведь снулый? Все! Завтра же собираем собрание. Объединим вас в одну бригаду, комплексную. И заработки будут едины. И дело пойдет по-другому.
Наутро уже весь поселок гудел. И вот вызывает меня Редькин и говорит спокойным, насмешливым голоском.
– Слушай, новатор, а ты знаешь, что в четвертом квартале не опытами занимаются, а план выполняют?
А я ему:
– Не знал, что в году есть специальные месяцы для опытов.
Но Редькин пропустил мою шпильку мимо ушей и все так же спокойно изрек:
– Мы должны дать двенадцать тысяч кубов. А третью часть – твоя мАстерская точка. Понял?
– Ну?
– Вот тебе и ну. На этой сплошной рубке ты дашь четыре тысячи кубов?
– Дам!
– Смелый, – Редькин усмехнулся. – Вы все-таки подумайте, что вас ожидает, если завалите план.
– А я уж подумал.
– Ну, вы человек взрослый, – он снова чуть заметно усмехнулся. – Ваше дело – ваш ответ.
Я понимал, что несдобровать мне, если план не выполню, но и отступить я не мог.
В это время Ефименко подставил мне первую подножку. И ведь как ловко, подлец, использовал Варю!
Помню, решили мы вечером собрание провести, чтобы выбрать бригадира, одного вместо двух, и чтоб плотников выделить на строительство общежитии. Пойду-ка я, думаю, пораньше, с ребятами потолкую. Стемнелось уже, когда я подходил к бараку грузчиков. Вдруг слышу в стороне, в кустах, приглушенный говор. Один голос был Барин, второй тоже вроде бы знакомый, мужской. Варя, видимо, старалась уйти и упрашивала все; мужчина не пускал и приговаривал: «Подумаешь, какая недотрога!» Я уж было пошел своей дорогой, как вдруг Варя зло сказала: «Пусти, хам, кричать буду!» – «А я рот зажму – не крикнешь», – ответил мужчина. Послышалась возня, Варя коротко крикнула. И я бросился на помощь. В потемках я схватил кого-то за шиворот и рванул так, что пиджак затрещал на нем. Он отлетел от Вари и упал на спину навзничь. И тут я узнал его – это был крановщик Елкин.
Он встал, заложил, как говорится, руки в брюки и уставился на меня нагло.
– Ах, это ма-астер! – прикинулся он удивленным. – Что ж, завидуешь? Видать, своя жена надоела… Решил к нашей общей приспособиться?
– Да это, кажется, новый мастер! – удивленно ахнул сзади меня Ефименко, словно из-под земли вырос. – Что же ты, Елкин, мешаешь людям? – И он многозначительно закашлял и засмеялся.
– Да не разглядел в потемках-то, думал, кто из наших с Варькой возится, – начал выкручиваться Елкин. – А это начальник, оказывается.
И тут вдруг наша тихая Варя подходит к Елкину и – раз его по морде. И так молчком. Тот оторопел, а Варя пошла в барак. Но Ефименко и тут не растерялся.
– Не надо сердиться, бабочка, на правду не сердятся, – сказал он наставительно вслед Варе.
– Вы сначала разберитесь, – сказал я Ефименко.
– Да я что ж? Я молчу. Мое дело маленькое. – Он снова многозначительно покашлял и подмигнул Елкину.
Мне эта комедия надоела, и я пошел в барак. А на собрании я и вовсе забыл про нее. Я не обратил внимания ни на то, как Ефименко перешептывался с вальщиками, ни на то, как стали ухмыляться, поглядывая исподтишка на меня грузчики. Это все я потом припомнил, день-два спустя. Припомнил и то, как я приглашал Варю. Она спряталась перед собранием в своем чуланчике. А я постучал ей и сказал, чтоб она выходила и тоже присутствовала.
– В президиум ее избрать нужно, – смеясь, предложил Елкин.
– Ага, она будет у нас протокол писать… поварешкой, – сказал Ефименко, и все засмеялись.
Я одернул Ефименко, а Варе указал место за столом, говорю:
– Садитесь сюда.