Он заложил ногу за ногу, курит сигару и ловко бросает кольца дыма на носок своего огромного лакового сапога...
- Душечка, Николай Ильич, как это вы ловко, - замечает ему, улыбаясь, одна из трех проходящих шикарных кокоток.
Полицмейстер Огарев милостиво улыбается и продолжает свое занятие...
А кругом, как рыба в, аквариуме, мотается публика в ожидании представления... Среди них художники, артисты, певцы - всем им вход бесплатный.
Антон Чехов с братом Николаем, художником, работающим у Лентовского вместе с Шехтелем, стоят у тира и любуются одним своим приятелем, который без промаха сшибает гипсовые фигурки и гасит пулькой красные огоньки фигур...
Грянул в театре увертюру оркестр, и все хлынули в театр... Серафима Бельская, Зорина, Лентовская, Волынская, Родон, Давыдов.
Прекрасные голоса, изящные манеры... Ни признака шаржа, а публика хохочет, весела и радостна...
Сатира и Мораль.
В антракте все движутся в фантастический театр, так восторженно описанный тогда Антоном Чеховым. Там, где чуть не вчера стояли развалины старинных палат, поросшие травой и кустарником, мрачные и страшные при свете луны, теперь блеск разноцветного электричества, - картина фантастическая... кругом ложи в расщелинах стен среди дикого винограда и хмеля, перед ними столики под шелковыми, выписанными из Китая, зонтиками... А среди развалин - сцена, где идет представление... Откуда-то из-под земли гудит оркестр, а сверху из-за развалин плывет густой колокольный звон... Над украшением Эрмитажа и его театров старались декораторы-знаменитости: Карл Вальц, Гельцер, Левот, выписанный из Парижа, Наврозов, Шишкин, Шехтель, Николай Чехов, Бочаров, Фальк...
Аплодисментам и восторгам нет конца... И всюду мелькает белая поддевка Лентовского, а за ним его адъютанты, отставной полковник Жуковский, старик князь Оболенский, важный и исполнительный, и не менее важный молодой и изящный барин Безобразов, тот самый, впоследствии блестящий придворный чин, друг великих князей и представитель царя в дальневосточной авантюре, кончившейся злополучной японской войной.
И тогда уж он бывал в петербургских сферах, но всегда нуждался и из-за этого был на посылках у Лентовского.
- Жуковский, закажи ужин. Скажи Буданову, что Пастухова сегодня кормлю, он знает его вкус, битки с луком, белуга в рассоле и растегай к селянке...
- А ты, князь, опять за уборными не смотришь?.. Посмотри, в павильоне что!..
Остается на берегу пруда вдвоем с Безобразовым.
- Так завтра, значит, ты едешь в Париж... Посмотри, там нет ли хороших балерин... Тебе приказ написан, все подробно. Деньги у Сергея Иваныча. На телеграммы денег не жалей...
Слушаю, Михаил Валентинович.
А утром в Эрмитаже на площадке перед театром можно видеть то ползающую по песку, то вскакивающую, то размахивающую руками и снова ползущую вереницу хористов и статистов... И впереди ползет и вскакивает в белой поддевке сам Лентовский... Он репетирует какую-то народную сцену в оперетке и учит статистов.
Лентовского рвут все на части... Он всякому нужен; всюду сам, все к нему... То за распоряжением, то с просьбами... И великие, и малые, и начальство, и сторожа, и первые персонажи и выходные... Лаконически отвечает на вопросы, решает коротко и сразу... После сверкающей бриллиантами Зориной, на которую накричал Лентовский, к нему подходит молоденькая хористка и дрожит.
- Вам что?.
- М... м... мм...
- Вам что?!
- Михаил Контромарович, дайте мне Валентиночку...
- Князь, дай ей Валентиночку... Дай две контромарки, небось, с кавалером. - И снова на кого-то кричит.
Таков был Лентовский, таков Эрмитаж в первый год своей славы.
Я сидел за Пастуховским столом. Ужинали. Сам толстяк буфетчик, знаменитый кулинар С. И. Буданов, прислуживал своему другу Пастухову. Иногда забегал Лентовский, присаживался и снова исчезал.
Вдруг перед нами предстал елейного вида пожилой человечек в долгополом сюртуке, в купеческом картузе, тогда модном, с суконным козырьком.
- Николаю Ивановичу почтение-с.
- А, сухой именинник! Ты бы вчера приходил, да угощал...
- Дело не ушло-с, Николай Иванович.
- Ну, садись, Исакий Парамоныч, уж я тебя угощу.
- Не могу, дома ожидают. Пожалуйте ко мне на минутку.
Пастухов встал, и они пошли по саду. Минут через десять Пастухов вернулся и сказал:
- Ну, вы дойдете, запишите ужин на меня... Гиляй, пойдем со мной к Парамонычу. Зовет в пеструшки перекинуться, в стукалочку, вчерашние именины справлять...
Мы уходим. В аллее присели на скамейку.
- Сейчас я получил сведение, что в Орехово-Зуеве, на Морозовской фабрике был вчера пожар, сгорели в казарме люди, а хозяева и полиция заминают дело, чтоб не отвечать и не платить пострадавшим. Вали сейчас на поезд, разузнай досконально все, перепиши поименно погибших и пострадавших... да смотри, чтоб точно все. Ну да ты сделаешь... вот тебе деньги и никому ни слова...
Он мне сунул пачку и добавил:
- Да ты переоденься, как на Хитров ходишь... день два пробудь, не телеграфируй и не пиши, все разнюхай... Ну, счастливо... - И крепко пожал руку.
В картузе, в пиджачишке и стоптанных сапогах с первым поездом я прибыл в Орехово-Зуево и прямо в трактир, где молча закусил и пошел по фабрике.
Вот и место пожарища, сгорел спальный корпус № 8, верхний этаж. Казарма огромная в 17 окон, выстроенная так же, как и все остальные казармы, которые я осмотрел во всех подробностях, чтобы потом из рассказов очевидцев понять картину бедствия.
Казарма деревянная. Лестниц наружных мало, где одна, где две, да они и бесполезны, потому что окна забиты наглухо.
- Чтобы ребятишки не падали, - пояснили мне.
Таковы были казармы, а бараки еще теснее. Сами фабричные корпуса и даже самые громадные прядильни снабжены были лишь старыми деревянными лестницами, то одна, то две, а то и ни одной. Спальные корпуса состояли из тесных "коморок", набитых семьями, а сзади темные чуланы, в которых летом спали от "мухоты".
Осмотрев, я долго ходил вокруг сгоревшего здания, где все время толпился народ, хотя его все время разгоняли два полицейских сторожа.
Я пробыл на фабрике двое суток; днем толкался в народе, становился в очередь, будто наниматься или получать расчет, а когда доходила очередь до меня, то исчезал. В очередях добыл массу сведений, но говорили с осторожкой: чуть кто подойдет - смолкают, конторские сыщики следили вовсю.
И все-таки мне удалось восстановить картину бедствия.
* * *
В полночь 28 мая в спальном корпусе № 8, где находились денные рабочие с семьями и семьи находившихся на работе ночной смены, вспыхнул пожар и быстро охватил все здание. Кое-кто успел выскочить через выходы, другие стали бить окна, ломать рамы и прыгать из окон второго этажа. Новые рамы, крепко забитые, без топора выбить было нельзя. Нашлась одна лестница, стали ее подставлять к окнам, спасли женщину с ребенком и обгорелую отправили в больницу. Это была работница Сорокина; ее муж, тоже спасенный сыном, только что вернувшимся со смены, обгорел, обезображенный до нельзя. Дочь их, Марфу, 11 лет, так и не нашли, - еще обломки и пепел не раскопаны. Говорили, что там есть сгоревшие. Рабочие выбрасывали детей, а сами прыгали в окна. Вот как мне рассказывала жена рабочего Кулакова:
- Спали мы в чулане сзади казармы и, проснувшись в 12 часу, пошли на смену. Только что я вышла, вижу в окне третьей каморки вверху огонь и валит дым. Выбежал муж, и мы бросились вверх за своими вещами. Только что прошли через кухню в коридор, а там огонь... "Спасайтесь, горим", крики... Начал народ метаться, а уж каморки и коридор все в огне; как я выбежала на двор, не помню, а муж скамьей раму вышиб и выскочил в окно...