Наташа визгливо, по-бабьи, закричала, уронила яблоки, изо всей силы принялась отталкивать Юрия, за волосы оттягивала обеими руками его голову прочь, а он, не выпуская Наташу, целовал сквозь ситцевый халат ее тугой живот и лихорадочно бормотал, как обезумевший:
- Наташа, Наташа... Люблю, люблю тебя! Это не Семкин, это мой ребенок в тебе, это мой, мой...
Наконец она все-таки вырвалась из его цепких и сильных рук, отбежала прочь, давясь обидой, гневом, рыданиями.
- Как не стыдно! Ведь Семен твой брат... родственник...
- Пускай! Я ненавижу его, ненавижу...
- Замолчи! - яростно закричала она, собрав все силы, какие могла собрать. И ухватилась сама за живот, чувствуя, как от крика он весь наполнился режущей болью.
От этого крика Юрий осел, съежился и, как побитый, побрел к дверям. Ей стало его жалко.
- Слышишь ты, Юрка, - сказала она жалостливо вдруг, забыв о боли в животе, подошла к нему, положила обе руки на его плечи, от чего он сжался еще больше. И, будто чего-то вымаливая, проговорила: - Я Семена люблю. Больше жизни. Ты это можешь понять?
- Понимаю.
- Если даже... если даже с ним случится что на войне, я, если от горя не помру, буду ему верна до старости... до самой смерти! Никого у меня больше не будет. Никого мне не надо. Понимаешь?
- Нет, - сказал на этот раз Юрий, глядя на нее действительно непонимающими, изумленными глазами.
- Все равно... Тогда запомни хоть. Иди.
Он ушел, больше Наташа не видела его до самого рождения Леночки. Когда выписывалась из роддома, он пришел туда вместе с матерью Семена Анной Михайловной, бабкой Акулиной и, когда Наташа вышла, а нянечка подала Анне Михайловне ребенка, потребовал:
- Покажите мне.
Наташа сдвинула брови, на исхудавшем, измученном лице ее проступила тревога, будто она была виновата в чем-то страшном, и вот сейчас Юрий произнесет свой приговор, признает ребенка за своего при всех, и тогда... Ее даже опалила мысль: "Неужели он решился на такой чудовищный поступок?!" Но Юрий ничего не сказал, между ним и бабушкой Акулиной просунул свой крючковатый нос Колька Инютин, неизвестно как и зачем здесь очутившийся, и проговорил довольно:
- Вылитый Семка! Надо же!
- Это девочка, Николай, - сказала Анна Михайловна.
- Чего-о? - разочарованно протянул Колька. - Тоже мне...
- Бесстыдник! - прикрикнула Акулина Тарасовна. - Чего те тут? Ступай-ка.
После, когда Наташа перешла работать секретарем к Нечаеву, Юрий, встречая ее где-нибудь на территории завода, первым делом спрашивал, как здоровье Леночки. Первым и последним, потому что Наташе было это неприятно и она торопливо отходила, чувствуя, что он обиженно глядит ей вслед, и понимая, что обижает его напрасно.
...Голоса, затихая, доносились со всех сторон, то с близких, то с отдаленных улиц, окон зацветало все больше, будто сейчас была не полночь, а приближался рассвет. Они погорят немножко, думала Наташа, люди, вернувшиеся со смены, торопливо поужинают и, усталые, лягут спать. Одно за другим окна будут гаснуть, и вскоре все большое село, как измотавшаяся за день хлопотливая хозяйка, вскочившая, чтобы встретить и накормить работников, снова будто приляжет и задремлет. Сон будет крепкий, но непродолжительный, через несколько часов уже прольется рассвет, потом опять зацветут окна, но на этот раз от веселых солнечных лучей, которые тугими снопами ударят в стекла из-за каменных круч Звенигоры. А вскоре свежий утренний воздух расколет знакомый и всегда волнующий, до боли щемящий сердце звон Кремлевских курантов, и с площади перед сквером Павших борцов революции, где укреплен на столбе радиодинамик, на все село разнесутся отчетливые слова диктора: "От Советского информбюро..."
Так начнется новый день, который будет не легче, чем вчерашний.
- Ты знаешь, Наташ...
- Юрий, глядя вниз, колупнул носком грубого рабочего ботинка землю. - Я на фронт ухожу.
- Ты?! - невольно воскликнула Наташа, сразу же пожалев, что этот возглас вырвался.
Юрий скривил обиженно губы.
- А ты что же думаешь, одному Семену положена такая честь?
- Почему одному? Там миллионы...
- Ну да, это я глупость сказал. Боже мой, сколько вообще человек делает глупостей!
Наташа пошевелила бровями, помолчала и вдруг резко и безжалостно сказала:
- А знаешь, Юра... не верю я в твою искренность.
Он усмехнулся, теперь кисло и едко.
- Почему же?
- Ну вот... не похож ты на отца. Совсем не похож. - Она помолчала и добавила все тем же безжалостным тоном: - Не знаю я, почему ты на фронт решил... Мог бы и не идти, есть такая возможность. И тебе не хочется. Потому что ты боишься...
- Ты соображаешь... - Он схватил ее за плечи сильными, привыкшими к железу руками, затряс. - Соображаешь, что говоришь?!
Неподалеку от того места, где они стояли, горела на столбе электрическая лампочка, свет едва доставал до Наташи и Юрия, и в полумраке бешено сверкали его глаза, а на простоватом, обычно добродушном лице проявилась, отчетливо проступила жестокость.
- Оставь меня! - вскрикнула Наташа, сбросила руки его со своих плеч. Вот... теперь ты на себя похож. Такой... такой ты и есть.
- Какой?!
Оба они тяжело дышали.
- Душа у тебя черствая и жестокая.
- Спасибо, - выдавил он сквозь зубы, отвернулся. Большие и сильные его плечи торчали как-то одиноко и сиротливо. И это опять вызвало у Наташи чувство жалости. "Да что это я на него? - сама собой пришла к ней сочувствующая бабья, как она все же понимала, мысль. - И в самом деле он сирота".
- Прости меня, - сказала она негромко. - Может, я не права, Юра... Прости.
- Что уж там... Валяй дальше. - Он по-прежнему стоял к ней чуть боком. Все равно последняя у нас с тобой... пресс-конференция. Задавай всякие вопросы...
- Мать как же твоя будет одна? - спросила Наташа, будто и в самом деле решила воспользоваться его разрешением, и, спросив, тотчас поняла, что вопрос неловкий и, может быть, неуместный по всему ходу и смыслу получившегося у них разговора.
- Она как-то лучше чувствовать себя стала. На работу даже устраивается. В районную библиотеку.
- Что ж, очень хорошо... Я пойду, Юра, мне пора.
Он повернулся к ней, поймал ее взгляд и долго не отпускал. Она испугалась мелькнувшей вдруг мысли, что он сейчас возьмет ее за плечи, прижмет к себе и начнет целовать, и сделала шаг назад.
- Ты знаешь, - усмехнулся он невесело, - мне было семь лет всего, даже меньше, седьмой, кажется, только шел... когда меня пытали враги революции.
Это "враги революции" прозвучало как-то неестественно, может, даже напыщенно, но Наташа, удивленная, этого не заметила.
- Как это... пытали? - выдохнула она.
- Обыкновенно. Как пытают? Били жестоко, я помню... На глазах у матери и отца. Чтобы у них какие-то сведения вырвать... Это было в 1918 году в Новониколаевске, в белочешской контрразведке. Допрашивал какой-то Свиридов, длинноносый, помню, с дряблыми щеками. Я все помню...
- Юра... - Наташа невольно подалась к нему, невольно схватила за руку. - Я не знала.
Он тихонько освободил руку.
- Спроси как-нибудь у моей матери... Оттого и разум у нее помутился тогда, еле-еле отошла. Да, я помню, как тогда было больно. И вот такая же пытка для меня сейчас... С того дня, как увидел тебя... А-а, да чего!
И он, махнув рукой, резко повернулся, пошел от нее.
- Юрий! Юра! - беспомощно вскричала Наташа, сделала несколько шагов вслед. Но он, будто боясь, что она его догонит, пошел быстрее, почти побежал.
* * * *
Ответной телеграммы из Москвы Наташа с трепетом ждала весь следующий день, до вечера, и еще следующий... Она через каждый час звонила на почту, хотя оттуда ей обещали немедленно позвонить сами, как телеграмма только поступит. Но не звонили, телеграммы не было.