Пафнутия на новом месте назвали, например, Чика. Хоть это имя скорее птичье, такое – на тонких ножках, скок-скок. А Пафнутий как раз мордун, у него самые толстые были щеки.
Зато Кристофер-Робин все равно так и остался Кристей…
– Как же ты имя забыл, – укорила Ася.
– Дырявая голова, – огорчился папа. – Хоть артиста помню, скажи спасибо.
– А артиста как?
– Алексей Николаевич Стурис, – сказал без запинки папа. – Можно «Леша», он еще молодой, но тебе, пожалуй, все-таки неловко.
– Я и не собираюсь его Лешей звать, – обиделась Ася.
– Ему бы как раз понравилось, – засмеялся папа. – В театре не любят по отчеству.
– Почему? – удивилась Ася.
Мама, например, запрещает всех подряд именовать «дядя-тетя». Так можно звать только очень близких людей. Немногих. Еще когда Ася была совсем маленькой, мама искренне изумлялась: «Разве ты всехняя племянница?» У взрослого человека всегда есть отчество, которое взрослому человеку лишний раз приятно услышать, потому что это имя его отца, а твоя элементарная вежливость – это отчество сразу запомнить. Что еще за младенческое сюсюканье – «дядя-тетя»!
– Чтоб была иллюзия вечной молодости, – непонятно объяснил папа. – Искусство, дружище, любит молодых, дерзких, вихрастых. А сытых оно отбрасывает со своего пути.
Будто с отчеством нельзя быть голодным!
– Вот, кажется, этот дом, – вдруг сказал папа.
Уже пришли. Ася и не заметила.
Артист Алексей Николаевич Стурис открыл дверь, шумно обрадовался папе, потом разглядел за ним Асю и как-то смутился:
– Ааа, вы с ребенком…
– Знакомьтесь, это мой ассистент, – сразу сказал папа.
Артист Стурис как-то смущенно пожал Асе руку и представился:
– Очень рад. Леша.
– Вот видишь! Я же тебе говорил, – засмеялся папа.
Ася поняла, а артист Стурис ничего не понял. Он снимал с Аси пальто и как-то все оглядывался на дверь в комнату. Но дверь была закрыта.
– Кто-нибудь спит? – испугался папа.
– Нет, нет, я один, – быстро сказал артист Стурис.
Лицо у него было подвижное, быстрое, кожа гладкая, как на фикусе, даже хотелось потрогать – такая гладкая. А улыбка какая-то виноватая. Он был щуплый, узкий. Никаких морщин на артисте Стурисе еще не было. В своем ТЮЗе, откуда он только что перешел во взрослый театр, он играл мальчишек младшего школьного возраста. Но Асе Стурис не показался, конечно, мальчишкой или там сильно юным. Вовсе даже нет! Все-таки артисту Стурису было уже почти двадцать шесть лет, а это возраст, между нами, почтенный.
– А где же птичка? – сказал папа, он, наверное, почувствовал Асино нетерпение. – Надеюсь, она здорова?
– О, вполне, – как-то смущенно улыбнулся артист Стурис.
Наконец распахнул дверь и пригласил их входить.
Ася только еще шагнула…
Не успела еще ничего увидеть…
Как вдруг ей навстречу раздался резкий, картавый и отчетливый голос:
– Дура в ботах пришла!
Артист Стурис ойкнул, забежал вперед, загородил от Аси кого-то и стал его уговаривать виноватой скороговоркой:
– Ну, зачем же так, Гарик? Разве так встречают гостей? Во-первых, она ни в каких не в ботах! Будь умницей!
– Иди к черту, Стурис! – сказал тот же голос картаво и резко.
– А мы-то боялись, что он неговорящий, – засмеялся папа.
– Нет, он кое-что у нас говорит…
Тут только Ася поняла, что это говорит попугай. Но артист Стурис все еще суетился и загораживал его от Аси спиной.
– И кажется, довольно осмысленно, – хмыкнул папа.
– Иногда чрезмерно осмысленно. Иногда чрезмерно, да, Гарик?
Артист Стурис, наконец, отодвинулся.
И тут Ася увидела попугая Гарика. Это был заморский красавец! Из сказки. Из буйных тропических снов. Пышный. Гордый. Синий, зеленый, красный. Он восседал на спинке высокого кресла – царственно, как на троне.
И взгляд у него был царский, стальной, а когти, наоборот, черные, так и вцепились в спинку.
– Какой!!! – восхищенно ахнула Ася.
Гарик повернул голову и царственно почесал у себя под мышкой.
А папа уже осматривался в квартире, как ему тут снимать. Какой тут естественный свет и где, например, розетки, чтобы подключать свои лампы? На новом месте надо сперва обжиться. Чтобы зря пленку не переводить! И попугай тоже должен к новым лицам привыкнуть, все же это зверь. Зверям и детям всегда требуется время, иначе их не снимешь.
А артист Стурис ходил за папой следом и как-то смущенно все говорил, что можно, пожалуй, уже снимать, ведь его попугай вообще привык к посторонним, он все же занят в спектакле и видит полный зал зрителей, так что совсем не обязательно папе из-за него терять столько времени. Тем более – раз он приехал с дочерью.
– Дочь теперь отсюда не вытащить, – засмеялся папа. – Вам куда-то нужно идти, Алексей Николаевич? Так прямо и скажите.
Нет, Стурису никуда не нужно. Он просто хочет, как лучше.
– Я тоже хочу, – успокоил папа.
Гарик пока молчал. И артист Стурис вроде немножко приободрился. Перестал бегать и сел. Потом говорит Асе:
– Ты не обращай на него внимания. Пусть себе глядит! Это он присматривается к тебе. А вообще его и погладить можно, верно, Гарик? Ася же наша гостья.
– Дура в ботах пришла! – вдруг снова сказал Гарик.
Ася и не думала обижаться. Что она, дура, что ли? Она засмеялась. А артист Стурис сразу стал красный, вскочил, начал почему-то оправдываться:
– Это он от одной старушки научился. Старая такая старушка, сидит у дома на лавочке. Она так свою гимназическую подругу всегда встречает. Но у нее это ласково. А Гарик вот подцепил!
– Да ничего страшного, – успокоил папа. – Ася же понимает.
– Конечно, ничего страшного, – все равно волновался артист Стурис. – Страшно, когда попрет подсознание. Но сейчас Гарик покушал, у него отличное настроение…
Тут уж Ася с папой не поняли ничего. Какое еще подсознание? Откуда оно попрет? Просто они еще не знали красавца Гарика. А артист Стурис знал, но стеснялся сказать. Поэтому он и волновался.
Чтобы как-то его успокоить, папа еще добродушно пошутил с этим Гариком.
– Ты, старик, повторяешься, – пошутил папа. – Это уже не так интересно. Сказал бы что-нибудь новенькое.
И тогда вдруг Гарик отчетливо сказал ужасную гадость.
Ася сначала даже не поняла. Но он так внятно сказал! Ася никогда не думала, что попугай может знать такие слова. И папа никогда не думал, такое у него вдруг стало лицо. А на артиста Стуриса страшно было даже взглянуть! Он весь как-то перекосился и рухнул перед Гариком в кресло. А Гарик даже не шелохнулся. Сидит на спинке и смотрит прямо на Асю холодным стальным взглядом.
– Радио, что ли, включить, – первым очнулся папа.
И стал искать, где включить. Но он все равно не успел.
Вдруг Гарик опять картаво и внятно сказал кошмарную гадость.
Ася такой никогда не слыхала. Папа, наверное, тоже никогда не слыхал, такое у него стало лицо. А артист Стурис наверняка слышал это только от своего Гарика, больше такое нигде и не услышишь.
– Вот оно… – застонал Стурис в кресле, – подсознание…
– Да, поперло, – насильственно-бодро подтвердил папа. И сразу же пояснил Асе, как будто она дефективная: – Он ведь не понимает, что произносит.
Тут Гарик вдруг грациозно повел крылами и произнес капризно:
– Гарик хочет сухарик!
Все немножко опешили. А потом артист Стурис, наконец, взорвался.
– Сухарик тебе, чудовище? В рифму заговорил? Не будет тебе никакого сухарика! – закричал он. – Опозорил перед людьми! Ты что себе позволяешь? Совсем распоясался, хулиган!
Гарик моргнул и опять сказал:
– Гарик хочет сухарик…
– В тюрьме получишь, – сухо сказал Стурис.
Но все-таки бросил ему сушку, не глядя. Гарик поймал и стал грызть.